нее. Такие блузки только кинозвезды носят, впрочем, как и брюки! Но пока я наблюдал, как Рыжик вкручивает новую лампочку в камеру — счастливая, точно кабан в дождливую пору, — во мне вспыхнула жаркая ярость, которую мне требовалось излить как раз на нее.

Мне хотелось, чтобы Рыжику стало так же плохо, как мне, — за то, что она предала нас в пути; мало того, я нуждался в этом.

Не в силах больше выносить этой муки, я спросил в лоб:

— А почему за тобой гнался тот полицейский из Чаттануги?

— Что? — Рыжик напряженно замерла.

— Я же видел, как ты по газам дала. Он сказал, что ты украла «паккард».

Рыжик помрачнела:

— Ничего я не крала. Я его одолжила.

— Да я тоже без конца одалживаю то одно, то другое, — не сдержался я. — Это и называется воровством. А деньги у хозяина «паккарда» ты одолжить не забыла? Мало ли, понадобятся в пути!

— Шкет, не дерзи! — отрезала она, а потом, немного помолчав, спросила: — А мистер Джонс тоже все это слышал?

— Даже не сомневайся.

Она помрачнела еще сильнее, но мне и этого оказалось мало.

— Честно скажи: ты сбежала, чтобы закрутить интрижку с богатым папиком?

У Рыжика аж челюсть отвисла:

— Это еще что за вопрос?!

— Полицейский сказал, что ты подозреваешься в нарушении какого-то «закона Манна», касающегося жен, которые сбежали от своих супругов с другими мужчинами. Это так?

— Тебе же прекрасно известно, что я еду одна!

«А муж-то у тебя есть?» — так и подмывало меня спросить.

Но Рыжик уже отмахивалась от меня, так энергично, точно одного этого жеста было достаточно, чтобы развеять все подозрения.

— Лайонель получит назад свой «паккард», когда я вернусь. Он же сам отказался ехать!

Внутри у меня все оборвалось: «Мистер Великий Репортер? Но он же старый: ему лет тридцать, если не больше!»

— Я выпушу этот репортаж независимо от того, хочет он этого или нет! — воскликнула Рыжик. — Мне надо, чтобы мы все прославились! Ты бы разве отказался от такого?

— Так ты же уже взялась за работу.

Она только глаза закатила.

— Над текстом — да. Но ведь нужны еще фотографии… Это же сам журнал «Лайф»! Шкет, ну ладно, прекращай уже. Ты все равно меня не поймешь, — подытожила она и направилась к обезьянкам.

Я действительно не понимал, хотя очень хотел. Может, тот парень не только казался негодяем со стороны, но был им на самом деле? Может, ему надо бы еще разок съездить по физиономии? Я должен был это выяснить, так что зашагал следом за ней к обезьяньему вольеру. Но стоило Рыжику поднять камеру, как я опустил ее руку.

— Расскажи, чем же тебе так опостылел дом, что ты решила бежать?

Она ответила мне так тихо, что я едва разобрал:

— Дом — вовсе не то место, откуда ты держишь путь, Вуди. А то, где тебе хочется быть.

Я ждал продолжения. Но Рыжик не стала развивать тему. Поглядев на шумных, крикливых обезьянок в клетках, она проговорила:

— Ты когда-нибудь задумывался о том, что им на свободу уже не вырваться?

— Обезьянам-то?

— Всем, — уточнила она. — Даже жирафам.

Раздираемый противоречивыми чувствами, я ляпнул самое сомнительное предположение, до которого только мог додуматься:

— А может, им так даже нравится. Не приходится голодать. Львы в спину не дышат. Пыльные бури не истребляют всех родичей. Среди тех, кто сейчас толпится вон там, за воротами, наверняка нашлось бы немало желающих поменяться с ними местами.

Рыжик поморщилась:

— Да я ведь совсем не об этом… Представь, что тебе пришлось бы всю жизнь провести, сложив крылья.

Кажется, разговор уже не касался одних только обезьян с жирафами, но мне было все равно:

— У жирафов нет крыльев.

Поняв, что на этот раз меня очаровать уже не выйдет, Рыжик вздохнула.

— Наш уговор по-прежнему в силе, так? — Она протянула мне свободную от фотоаппарата руку в надежде на новое рукопожатие.

Но я ей руки не подал.

— Вуди, ну пожалуйста.

Я медленно вытянул руку, и тут она бросилась на меня с объятиями: приникла головой к моей груди, ткнула камерой в ребро, по-прежнему нестерпимо болевшее после удара. А потом подняла на меня глаза и улыбнулась той самой печальной, натянутой улыбкой. Мне вдруг страшно захотелось поцеловать ее ровно так, как я и представлял с тех самых ночевок на платформе, несмотря на недавнюю ярость, — и от этого несчастное, вконец запутавшееся сердце защемило так сильно, что я пожалел, что вообще с ней познакомился. А когда она направила на меня камеру, нажала на кнопку и меня ослепила вспышка, я даже не думал возражать. Меня ослепило само ее появление в моей жизни, я был слеп все время нашего знакомства, и вот теперь прощание на всю жизнь тоже озарилось слепящим всполохом. Сказать по правде, он даже принес облегчение.

— Ладно, еще увидимся по пути. Половина уже пройдена, а снимки… Знал бы ты, Вуди, до чего они прекрасные получились!

Прикосновение губ к щеке — и Рыжика уже и след простыл.

Так я и стоял, моргая после яркой вспышки, пока не услышал вдали шум очередного грузового поезда и не сосредоточил на нем свое внимание. Я направился к выходу и вынырнул из ворот как раз в тот момент, когда зажглись фонари в парке, но влетел сослепу в полицейского, который громко отчитывал хобо.

— Простите» сэр, — сказал полицейский — мне, — и снова дернул за воротник улыбчивого хобо, который пытался всунуть ему в руки визитку.

Я отшатнулся от неожиданности и едва не упал. Мимо прошли последние восторженные посетители, а впереди во всей красе открылся Гувервилль с его оглушительным гамом, кострами, разведенными в мусорных баках, логовами, сооруженными из картона и кусков рубероида. Они были повсюду, куда только хватало глаз. А шум, царивший вокруг, прямо-таки оглушал.

И все же в нем я умудрился уловить эхо жирафьего стона — хотя умом понимал, что это никак невозможно. В Гувервилле ведь стоял такой тарарам, что и мыслей собственных не было слышно.

Я попытался себя убедить, что мне, должно быть, почудилось. Но звук повторился.

Тогда я снова зашел на территорию зоопарка, прошел мимо обезьянок и высмотрел впереди наш прицеп. Он стоял на прежнем месте, и я, уверившись в том, что тревога моя напрасна, собрался было уходить.

Но стоило мне повернуться к выходу, как я уловил тихий хруст, доносящийся из-под подошв. Я поглядел под ноги — оказалось, что я наступил на какие-то зерна, с виду похожие на овес… Они тянулись тонкой вереницей