Опухоли сжались, раны закрылись, и шея у него стала крепкая и верткая, как прежде. Но одна неотвязная мысль ему не давала покоя.

— Теперь можешь выходить, — сказал ему доктор. — Иди себе на прежнее место, но только смотри, не хворай. Не надо хворать. Это зависит от хотения. На том укрепись, что не стану хворать, не хочу, а буду здоровым.

— А я вот что попрошу, — ответил Кендык. — Мне надо летучее судно. Если зависит от хотения, так я летать хочу. Там, вверху, я поправлюсь и больше не буду хворать.

Доктор посмотрел на него с удивлением.

— Ты странный мальчик. Ну, пусть по-твоему. Я позвоню, куда надо. Пускай тебя по верху повозят на воздушном извозчике.

Рано на рассвете, еще не забрезжило утро, за Кендыком приехала машина. Его вывели, как большого начальника, посадили в крытую повозку на катках, на мягких и гладких подушках.

Тррр… затрещала машина, ринулась вперед сама, без коня, без собак, без оленей. Она летела так быстро, что порой словно отделялась от земли, и Кендыку казалось, что он уже летит в вышине.

Выехали на гладкий, открытый простор, подлетели к ограде, сердито заскрипели ворота. Кендык покатил по дороге. В ограде стояло четыре огромных сарая с железной двускатной крышей. Летучую птицу уже выводили из двери. У ней было крепкое подтянутое тело и жесткие крылья, растопыренные влево и вправо. Вся она была как будто железный кузнечик огромного роста, в тысячу раз больше простого полевого стрекуна. Вышел из сарая человек в шапке, в огромных очках, затянутый в меха, шерстью наружу, как раз как одеваются на Севере.

Кендык неспешно подошел к пилоту.

— По-нашему оделся, — сказал он одобрительно и похлопал его по плечу.

Летчик немного подумал.

— Ты, я слыхал, северянин, — сказал он. — А на Севере холодно. Но там, в небесах, еще холоднее, чем на Севере, и как же нам иначе одеваться? Ну садись.

Под брюхом у птицы открылась узкая дверца, и Кендыка в его северной шубе, тоже шерстью наружу, не без усилия протолкнули внутрь аэроплана.

Комната была маленькая, низкий потолок, но такие же мягкие кресла углом, как в бегущей машине-самовозе. Кендыка усадили на сиденье, затянули ремнем и сказали:

— Теперь держись за поручни, ничего не бойся, не думай, что ты упадешь.

Кендык сел, напряг свое тело и приготовился бороться и страдать.

И вот машина плавно отделилась от земли и взмыла вверх, как будто по невидимой дороге. Кендык увидел, как внизу дрогнула земля, стала валиться в глубину, как будто из огромного ящика вышибли дно и вместо дна была эта земля в глубине. Птица летела вперед, и земля проходила под Кендыком, как школьная карта. Он видел громады домов и улицы меж ними, как будто сухие каналы. Потом город уплыл в глубину и назад, под Кендыком открылись реки и озера, и леса, и гладкий серый загиб морского залива.

Аэроплан сделал огромный круг, километров в двадцать в ширину, вернулся назад и повис в вышине над своим собственным сараем, как ястреб висит над добычей, потом он стал снижаться и скользить по такой же прямой и незримой, как будто аллея, дороге.

Мягкий толчок, аэроплан толкнулся колесами о землю, подскочил, толкнулся опять и плавно покатил по укатанному полю. Летчик как ни в чем не бывало вылез из будки в широких мехах, с теми же лягушечьими стеклянными глазами.

Кендык вышел из кабины, шатаясь. У него с непривычки сосало под ложечкой, и земля уходила из-под ног и валилась в бездонный и черный ящик. Голова у него кружилась, и было странное сознание. В нем было две души, два ума, словно два отдельных Кендыка: один удивлялся и даже ужасался, как будто побывал в царстве какой-то летучей сказки, словно шаман улетал к духам и вернулся назад как ни в чем не бывало, проснувшись от мертвого сна. А другой Кендык говорил себе: «Чему удивляться, это ведь не птица, не летучий дьявол из шаманской сказки, это железо и холст, и дерево, и белый алюминий. Это сделали руки, это сделали люди — рабочие. Не духи всемогущи, а люди всемогущи. Не шаманы чародеи, а рабочие, вот это чародеи, они перестраивают вещи по-новому, строят из железа летучую птицу, живую, как кузнечик, а в сущности совсем не живую, как будто заводная игрушка на твердой пружине, как будто воздушный волчок, который закрутился на земле, подпрыгнул и унесся в вышину.

Рабочие мир перестроят, и мир помолодеет, как молодела земля внизу, под крылатым челноком, и умчится вперед, как умчался железный кузнечик, уносивший вперед Кендыка вместе с его другом в меху и в лягушечьих очках».

Глава тридцать третья

На окраине невской столицы, на улице широкой и довольно пустынной, заваленной снегом, протоптанным только посредине пучками накатанных колей, начинается ристалище невиданное, неслыханное. Можно подумать, что Нева превратилась в Шодыму, а огромный беспокойный Ленинград — в далекий многоснежный неведомый Родымск.

Впрочем, в настоящую минуту улица совсем не пустынна. По обоим тротуарам построились рядами любопытные зрители. Из-за поворота доносятся звонки и грохот трамвая. Это подъезжает эшелон за эшелоном все новая публика. Открывается начало звездного собачьего пробега, устроенного Осоавиахимом. Участники выстроились в ряд. Все нарты разномастные, собаки разношерстные. Немецкие ищейки и овчарки, привязанные парами, на длинных лямках, обиженно оглядываются на хозяев-ямщиков. Ни деды, ни прадеды этих гладкошерстных грудастых собак никогда не царапались вперед по снежной дороге с грузом позади. Подумайте, с грузом, привязанным на нарте с дубовыми полозьями!..

«Ведь мы вам не лошади», — обиженно думает овчарка Стрела и косится слегка на хозяина. И все же натягивает послушно и угрюмо широкую лямку из мягко выделанной кожи.

«Пусть будет по-вашему, — пожимает она мысленно плечами. — Хау, хау, хау, лошади так лошади. Может, вы прикажете нам на воздух взлететь, как будто мы вороны или галки, или аэропланы? Пусть будет по-вашему. Хау, хау».

Хозяин-ямщик, высокий, худощавый и сильный, снизу одетый по-спортивному, а сверху — по-военному, решительно взмахивает бичом. Настоящие упряжные собаки азиатского севера не знают ни кнута, ни бича. Они повинуются крику, словам, человеческому голосу. Но этот дрессировщик — скептик по натуре. Он не верит собачьей добродетели, благонадежности психических воздействий и больше надеется на свой крепкий кулак и на гибкую кусающую ленту, свитую вшестеро из крепкого ремня.

Рядом с немецкими собаками — енисейские серые лайки. Они совсем другие, косматые, разлапистые, а упряжка у них небывалая, какая во сне не приснится. Тело обвязано поясом, поясным хомутом, от хомута идут