болезни — если зловредные духи, вместо того чтоб унести украденную душу, сами влезают в больного, оборачиваются раной или занозой, расплываются гноем и черной, негодною кровью.

В первом случае надо вернуть украденное. Здесь, напротив, надо найти лишнее и выбросить вон.

Духи обращались все так же в камешек, в хвоинку, в песчинку, но вместо того чтобы вкладывать, их надо было извлечь, обессилить и отбросить.

Вот для чего духи-целители режут больного на кусочки, конечно, не въявь, а только во сне. Тяжело выносить эту дьявольскую операцию, хотя бы и в сонном видении.

Кендык дрожит всем телом. Доктор ласково кладет на его пылающую голову свою большую прохладную мягкую руку.

— Бедный мальчик, — говорит он успокоительно.

Он сжился с этими новыми больными. Они для него одновременно больные для лечения и предмет изучения. Он измеряет их череп, меряет температуру, считает пульс, берет пробы крови, и лимфы, и всяких других выделений. Тут столько народностей, редких, первобытных, о которых мы ничего не знаем. Откуда их болезни, отчего они дома здоровы, в своем ужасном климате, а здесь заболевают; их нужно сторожить и за каждого вести постоянную борьбу с духами заразы.

Кендык долго глядит на врача. Рядом с ним другой, такой же высокий и белый, с бритым лицом и коротко остриженными волосами.

— Это твой посох? — спрашивает Кендык.

— Как посох? — спрашивает доктор.

— Ну, твой дьячок, — объясняет Кендык. — Твой черный подручный.

Северный шаман имеет при себе помощника. Тунгусы называют его посохом, потому что он поддерживает шамана. Русские, величающие шамана «черным полевым попом», называют помощника «черным полевым дьячком», реже — «черным фельдшером», приравнивая шамана к доктору.

«Черный фельдшер» накладывает на лицо Кендыку мягкую повязку. Она пахнет так странно: противно, и сладко, и душно.

— Считай: раз, два, три, — приказывает доктор.

Кендык считает, и черные птицы прилетают и справа и слева подхватывают его своими широкими крыльями. Кендыка не стало, его унесли исцеляющие духи за тридевять земель, в тридесятое царство.

Час ли прошел, или два, или целая зима? Кендык опять в лазарете, на той же кровати. Он лежит навзничь, голова его на плоской подушке, шея его вскрыта и взрезана налево и направо, в ранки вставлены тонкие трубочки, они тянут гной, сосут его, выплевывают его наружу. Кендык ощущает острую боль, но как-то чувствует, что слева и справа, внутри у него вычищено, выскоблено. Кендык оглядывает палату кругом. В палате четыре кровати, и на каждой кровати по больному.

Рядом с Кендыком лежит худенький мальчик, тонкий, как былинка, с белым, как глина, лицом и странно задумчивым взглядом. У кровати, на столике стопка книг и чернильница. Мальчик держал в руке узенький чугунный стаканчик и время от времени осторожно выплевывал внутрь немного мокроты.

Кендык вяло наблюдал за его движениями.

— Кто ты? — спросил он наконец почти нехотя.

— Я из Лов-озера, лопарь-оленевод. Был я батрак, звался Михаил Мартынов, потом был студент.

— Был студент? — спросил Кендык. — А теперь что?

— А теперь я покойник, — спокойно ответил лопарь. Он опять сплюнул в стаканчик, и Кендык явственно увидел в мокроте кровь.

— Кровь мою выпили, — спокойно сказал Мартынов, чуть повысив голос.

— Кто выпил, духи?

— Нет, не духи, выпили торговцы, богачи, богатые оленеводы. Они злее всякого духа.

Кендык ничего не сказал. Мартынов тоже замолчал, потом помотал головой.

— Покойник, а видишь, живу.

Мартынов расстроил здоровье тяжелой работой у оленьего стада на тундре зимой. Ему приходилось под яростным ветром, с «гнилого угла» (северо-запад) несущим полуталую поземку, по нескольку дней гоняться за иззябшими оленями, которые никак не хотели оставаться на месте. Другие олени ложились, их заносило снегом, их нужно было поднимать на ноги.

Так и получил Михаил свою тяжелую болезнь. Путевка в студенческую жизнь пришла для Михаила слишком поздно. В Ленинград он приехал в поту, в забытьи, с температурой в тридцать девять градусов, и прямо с вокзала его отправили в больницу. Его нога не вступала в школьную комнату.

В отличие от многих студентов, Мартынов хорошо говорил по-русски и по-ижемски, не считая своего родного лопарского наречия. Он также хорошо читал и писал, и книжки, лежавшие перед его постелью, скрашивали его длинные и скучные больничные досуги.

На верхней книжке краснела разборчивая надпись: «Литература народов СССР». Мартынов развернул и медленно прочел:

— «Думы Меккаила», из песен тундры, перевел с лопарского Филипп Дудоров. Видишь, — сказал он оживленно, — «Думы Меккаила». Я тоже Мекко, — Меккаил, — о чем же ты думаешь, Мекко?

Мекко все сидел и думал:

Ай, ай, ай, как жить хорошо.

Ай, ай, ай, как велика наша тундра.

Богата Лапландия голубыми песцами.

Много семги в озерах и жемчуга.

А зачем же врешь ты, Мекко? Ты только срамишь меня, мой одноименный брат. Какие в Лапландии голубые песцы? Белые в Лапландии песцы и мало голубых.

Он взял с полки другую книгу и по ней прочитал: «Человек-Песня» А. Кожевникова.

— Опять песня, — вздохнул Мартынов.

«Олени моей души и чунки (санки) моих желаний Всегда стремятся к тебе, о Ксандра».

«…Ах, Еван! Уж не думаешь ли ты жениться, Еван?»

— Ты глупый, Еван, — сказал убедительно Михаил Мартынов. — Ездишь на санках своих собственных желаний, на рогатых оленях своей собственной души. Куда поехал, Еван?

«Ты безобразный и коротконогий, как все лопари» (точная цитата).

— Противная книжка, лается. Зачем же ты лаешься, Кожевников? Сам ты, должно быть, безобразный, безобразнее любого лопаря…

Напротив у стены стояла другая кровать. На ней лежал юноша, чуть постарше лопаря. Глаза его были открыты, но он, видимо, был в бреду. Он корчился, ворочался и хрипло произносил непонятные слова.

То был ненец Валыган. В отличие от Михаила Мартынова, он был смуглый, как жженая бумага, и лицо у него было скуластое. Он приехал в Ленинград месяца два тому назад, был он здоровый и крепкий и по-своему смышленый, но зато за эти два месяца он вместо школьной одолел алкогольную учебу, то есть, вернее говоря, она сама его одолела. Он метался и громко считал: раз, два, три, четыре… Алкогольные духи приходили к нему в виде огромных бутылей, наполненных светлою крепкою златой. Их всегда было одно и то же число: семь направо и пять налево, в общем — дюжина. Правые, крупные, были зеленого цвета, левые — мелкие, с притертой стеклянною пробкой, фиолетовые. Порою мелкие перемещались налево, а крупные — направо. Но общее число было всегда одно: дюжина.

Студент приподнялся и низко поклонился в левую сторону:

— Здравствуйте, матушки-водочки, здравствуйте, бутылочки. Дайте несчастному выпить и дайте