В начале войны я сформулировал теорию, которую изложил группе немецких и французских людей искусства – Жану Кокто и Шарлю Деспио в их числе – за обедом в ресторане «Максим» в Париже. Французская революция, вещал я, развила новое чувство стиля, которому суждено было заменить позднее рококо. Даже простейшая мебель обрела тогда прекрасные пропорции. Этот стиль, по моему мнению, ярче всего выразился в архитектуре Булле. Директория, перенявшая этот революционный стиль, пользуясь более разнообразными средствами, привнесла в него легкость и хороший вкус. Перелом наступил с приходом стиля ампир. С каждым годом вводились все новые элементы: еще классические формы отягощались сложными украшениями, и завершилось все непревзойденной роскошью и богатством позднего ампира, явившегося вершиной стилистической эволюции, столь многообещающе начавшейся в период консульства. Поздний ампир также отразил переход от революции к наполеоновской империи, и в нем выразились признаки упадка – предвестники конца наполеоновской эры. На сжатом до двадцати лет отрезке времени мы смогли наблюдать явление, для которого обычно требуются века: эволюцию от дорической архитектуры раннего классицизма до барочных фасадов позднего эллинизма, как, например, в Баальбеке, или от романского стиля раннего Средневековья до игривой поздней готики его конца.

Если бы я рассуждал последовательно, то должен был бы прийти к выводу, что мои проекты повторяют путь позднего ампира и предвещают конец гитлеровского режима. Но я тогда этого не понимал. Вероятно, и окружение Наполеона видело в чрезмерно украшенных салонах позднего ампира всего лишь выражение величия. Должно быть, только последующие поколения способны заметить признаки упадка в подобных творениях. Во всяком случае, окружение Гитлера считало громоздкую чернильницу вполне подобающим реквизитом для государственного гения и подобным же образом воспринимало мой величественный купол – как символ могущества фюрера.

Последние проекты мы разработали в 1939 году, и, по сути, это был чистый неоампир, сравнимый со стилем, господствовавшим сто двадцать пять лет назад, перед самым падением Наполеона: перегруженность деталями, страсть к позолоте, помпезность и полный декаданс. Не только стиль, но и колоссальные размеры зданий раскрывали намерения Гитлера.

Как-то в начале лета 1939 года Гитлер указал на германского орла со свастикой в когтях, которому предстояло парить над куполом на высоте 292 метра, и сказал: «Это следует изменить. Расположите орла не на свастике, а на глобусе. Орел, венчающий величайшее в мире здание, должен опираться на земной шар»[73]. Сохранились фотографии моделей, свидетельствующие о внесенных изменениях.

Через несколько месяцев началась Вторая мировая война.

Примерно в начале августа 1939 года мы беззаботной компанией вместе с Гитлером отправились в «Орлиное гнездо». Длинный автомобильный кортеж змеился по дороге, по приказу Бормана прорубленной в скале. Через высокие бронзовые ворота мы вошли в сырой, облицованный мрамором зал и погрузились в лифт, обшитый отполированными до блеска медными листами.

Пока лифт поднимался по пятидесятиметровой шахте, Гитлер неожиданно произнес, ни к кому не обращаясь: «Вероятно, скоро случится что-то необычайно важное. Даже если придется послать Геринга… Но если понадобится, я и сам поеду. Я все ставлю на эту карту». Этот намек не имел продолжения.

Всего через три недели, 21 августа, мы узнали о том, что министр иностранных дел Германии ведет в Москве какие– то переговоры. За ужином Гитлеру вручили депешу. Он просмотрел ее, на несколько секунд уставился в пространство, побагровел, хлопнул по столу с такой силой, что задребезжали бокалы, и срывающимся голосом вскричал: «Они у меня в кулаке! В кулаке!» Он очень быстро овладел собой, но никто не посмел задавать ему вопросы. Трапеза продолжилась.

После ужина Гитлер созвал свое окружение и сообщил: «Мы заключаем с Россией пакт о ненападении. Вот прочтите. Телеграмма от Сталина». В телеграмме вкратце подтверждалось достигнутое соглашение. Самым поразительным были дружески объединенные на одном листке бумаги имена Гитлера и Сталина. Более удивительный поворот событий я и представить себе не мог. Затем сразу же нам показали документальный фильм: Сталин, наблюдающий за военным парадом, марширующие перед ним многочисленные войска. Гитлер с удовлетворением отметил, что эта военная мощь теперь нейтрализована. Он повернулся к адъютантам, явно желая услышать их мнение по поводу столь внушительной демонстрации оружия и войск. Дам, как обычно, из беседы исключили, но они узнали новость от нас, а вскоре о заключении пакта сообщили по радио.

Вечером 23 августа Геббельс провел пресс-конференцию и прокомментировал важное событие. Гитлер, желая узнать реакцию зарубежных корреспондентов, тут же позвонил ему, а затем с лихорадочным блеском в глазах пересказал нам услышанное: «Потрясающая сенсация». А когда зазвонили церковные колокола, один британский корреспондент обреченно заметил: «Это похоронный звон по Британской империи». Эта реплика произвела сильнейшее впечатление на Гитлера, пребывавшего в эйфории весь тот вечер. Он полагал, что вознесся так высоко, что больше неподвластен року.

Ночью мы с Гитлером стояли на террасе «Бергхофа», наслаждаясь редким для этих мест зрелищем: необычайно интенсивное северное сияние[74] окутывало красным светом возвышавшуюся за долиной, овеянную преданиями гору Унтерсберг, а небо над ней сверкало разноцветными всполохами. Ни на одной сцене невозможно было бы эффектнее поставить заключительный акт «Гибели богов». Тот же красный свет заливал наши лица и руки. Поразительная картина погрузила нас в странную задумчивость. Резко повернувшись к фон Белову, одному из своих адъютантов, Гитлер произнес: «Похоже на море крови. На этот раз без насилия не обойтись».

Интересы Гитлера переместились в военную сферу еще несколькими неделями ранее. В долгих беседах с четырьмя своими военными адъютантами – полковником Рудольфом Шмундтом, представителем Верховного главнокомандования вооруженными силами (ОКВ); капитаном Герхардом Энгелем, представителем главного командования сухопутными силами (ОКХ); капитаном Николаусом фон Беловом, представителем главного командования военно-воздушными силами (ОКЛ); капитаном Карлом-Еско фон Путткамером, представителем главного командования военно-морскими силами (ОКМ) – Гитлер пытался уточнить собственные планы. Он, казалось, особенно симпатизировал этим молодым непредубежденным офицерам, всегда искал у них одобрения, тем более что они поддерживали его гораздо охотнее, чем лучше информированные и скептически настроенные генералы.