– Сколько же мы еще не знаем о драконах, – девочке пришлось даже потрясти головой.

– И не без причины, Сара Дьюхерст, – добавил он уже нормальным голосом.

От плиты донесся лязг – это Дарлин уронила миску в раковину.

– Это имя… – она не могла поднять глаз.

– Мое? – подхватилась Сара. – Мое имя.

– Я не могу… Я просто не могу.

– Прости меня, – Сара встала. – Это было неправильно. Мы оставим тебя в покое…

Но Дарлин не дала ей договорить. Два быстрых шага, и она обняла девочку крепко-прекрепко.

– Боже, как это можешь быть ты? – горячо прошептала женщина ей в шею. – Ты даже пахнешь так же… Как?!

– Я сама точно не знаю… – ответила Сара, но да! Насчет запаха – как это было верно!

От маминого запаха воспоминание ударило молнией: ее, совсем малышку, несут на ручках… ей поют колыбельную… показывают, как отучать поросят от матки, и мама стоит рядом…

Сара словно падала, падала в собственное прошлое, которое все последнее время старалась держать от себя подальше – все эти два отчаянных года, пока они с папой из сил выбивались, чтобы спасти ферму, не давая себе толком отгоревать.

Но сейчас… о боже…

Не выпуская Сару, Дарлин попятилась к низкой скамье, врезанной в стену кухни, и усадила обеих – себя и дочь.

– Ты же ушла, моя девочка, – прошептала она. – Ты просто исчезла…

– И ты. Я так скучала по тебе, что… что иногда дышать не могла.

И это была чистая правда. Сару часто ловила врасплох какая-нибудь мелочь – вот как запах корицы сегодня утром… или папа потрепал по голове перед сном… или она вдруг замечала, что напевает без слов песню, из тех, что любила мама – сороковые годы, когда папа вернулся с войны целый и невредимый… И тогда весь мир вокруг на мгновение рушился и больше не было ничего между Сарой и ее утратой – только пустота, только пропасть, которую не пересечь, не заполнить…

Вот до сих самых пор.

– А ты помнишь… – начала Дарлин. – Хотя как ты можешь помнить…

– Что?

Дарлин улыбнулась.

– Моя Сара боялась гусей… была права, вообще-то: гуси – жуткие твари. Но она… ты… она как-то пробежала всю дорогу из города домой бегом, после того как один такой напал на нее у бакалейщика.

– А ты всю дорогу ехала за мной на велосипеде? – подхватила Сара. – И я даже не дала тебе меня взять.

– Так это и с тобой было? – глаза у Дарлин сделались очень большие.

– Ага, – кивнула Сара. – Только у нас гусей было много, и они паслись перед детским садом, когда ты меня привезла в первый день.

– Нет, я этого не понимаю… – Дарлин оперлась спиной о стену и покачала головой. – Но…

Она не закончила.

– Ну да, – сказала Сара. – Это очень большое «но», правда?

Они улыбнулись друг другу. А потом Сара, наконец, задала вопрос, который жег ей язык с тех самых пор, как она здесь оказалась:

– А папа… как он умер?

Выходить в путь за полночь явно было идиотским решением.

Малкольм понял это вскоре после того, как покинул ферму.

В первый час ему вообще не встретилось ни единой машины, а дальше так всхолодало, что пришлось уйти с дороги в лес и развести костер, просто чтобы не дать дуба. Он даже подумал было вернуться, но на этот раз Казимир наверняка заставит его остаться. И правильно сделает, и Малкольм, скорее всего, останется. В конце концов, он больше всех знал о Митере Тее… и ему так хотелось оказаться сейчас рядом с Нельсоном, словно в грудь кто-то вшил громадный камень.

Это все хорошие, достойные причины.

Но ему кое-что нужно было сделать здесь… даже если это совсем бесплодная затея (информации катастрофически не хватало). И другого шанса ему явно не представится.

Поэтому Малкольм поднялся на заре и в первые же десять минут поймал попутку – с кем бы вы думали? Это оказался грузовик Хисао и Джейсона Инагавы.

Джейсон, конечно, разворчался, что ему приходится двигаться, но Малкольм благодарно запрыгнул в кабину.

– Недалеко же ты ушел, – саркастично прокомментировал Джейсон.

– Зато сегодня – уйду, – парировал Малкольм, надеясь, что это правда.

– Куда тебе надо? – поинтересовался Хисао (вокруг глаз сплошная чернота, нос распух).

– В Беллингем.

– В Беллингем?! – ужаснулся Джейсон. – Так это же часа три пути отсюда.

– Мы-то просто в город едем, – предупредил Хисао.

– Ну и отлично, спасибо большое, – заверил его Малкольм.

Сейчас, снова оказавшись в грузовике, он машинально пытался нащупать сумку… которой не было. Он ведь с ней ни разу не расставался за все путешествие и без нее чувствовал себя… немножко голым. Конечно, паниковать он не паниковал – его всегда учили приспосабливаться к любым обстоятельствам, да и деньги кое-какие у него с собой остались… Оп-па! Малкольм поскорее полез в карман и вытащил пригоршню долларов.

– Это похоже на ваши местные деньги?

Хисао с Джейсоном оба уставились на них… и смотрели довольно долго.

– Ну, почти, – сказал, наконец, Джейсон. – А вот это кто?

– Аарон Бёрр, – сказал Малкольм. – Он был президентом.

– Только не здесь, – заметил Хисао.

– В остальном – порядок, – резюмировал Джейсон. – Наверняка сойдет… в большинстве мест. Если приглядываться никто не станет.

После довольно долгого пути впереди показалась горстка домиков – город Фром собственной персоной. Малкольм даже кое-что узнал – они с Нельсоном не так давно через него проезжали. Почти через него.

Вон церковь, вон бакалея, почта, школа… Зато в этом мире на углу главной улицы красовался большой продуктовый магазин – в том на этом же месте была закусочная. Вот туда-то Хисао и зарулил.

– Нам сюда, – сказал Хисао.

– Спасибо, – Малкольм выбрался из машины. – Дальше я сам.

– Ты правда убийца? – брякнул Джейсон.

Малкольм отступил, давая им обоим выйти. Мужчина и мальчик смотрели на него – сложно сказать, кому было интересней.

– Я вернусь, – сказал Малкольм. – Обещаю.

– Вернешься за чем? – спросил Хисао.

– Чтобы дать ей отпор. В конце концов, пророчество еще может и сбыться.

С этими словами он застегнул пальто и зашагал в сторону шоссе, где можно будет поймать новую попутку. Хисао и Джейсон проводили его взглядами.

– Ты хоть что-нибудь понял? – спросил сын.

– Ни хрена, – ответил отец.

Шериф Эммет Келби был плохой человек. Его проклятие заключалось в том, что он совершенно не умел этим наслаждаться. Вся его «плохость» коренилась во внутренней ярости, которую он сам не мог себе объяснить, – а вовсе не в радости видеть, что люди его боятся. Радости он вообще не знал, никакой, даже