Лишай последовал за ним.

Биск достал из ножен двуручный меч и подошел к собирателю.

Тот испуганно попятился:

– Эй, я ничего такого не делал! В чем дело?

– Все просто, – сказал Биск. – Настолько просто, что, возможно, ты даже останешься жив. Хек Урс, Пташка Пеструшка, Густ Хабб – где они?

– Ах эти… – Старик показал туда, где возле хижины вверх по крутому берегу уходила тропа. – Полагаю, в селении Спендругль, в устье реки Блеклой, под крепостью Аспид. Вероятно, греются в «Королевской пяте» на Главной улице.

Убрав меч, Биск повернулся к Лишаю и Подлянке.

– Мы снова на суше, – объявил он, – и я теперь опять капрал. Здесь я отдаю приказы, ясно?

Лишай взглянул на товарища. Биск был ростом едва ли со свой меч, но телосложением походил на горную обезьяну, да и физиономией тоже. Глубоко посаженные маленькие глазки напоминали затупившиеся ногти похороненного заживо трупа. Когда Биск улыбался, что, к счастью, бывало не часто, обнажались толстые острые зубы, синие от листьев урлита. За свою жизнь он убил тридцать одного мужчину, семь женщин и одного ребенка, который плюнул ему на сапог, а потом рассмеялся и сказал: «Попробуй меня только тронуть! Таков закон!»

Биск попал на военную службу не по своей воле, собственно, как и все они, – тогда в Поборе и на большей части Стратема ожидали вторжения. Но Багровая гвардия высадилась и тут же снова ушла, а потом всем решили завладеть Певуны, и жизнь стала несладкой.

Теперь все это было позади.

– Ладно, капрал! – Подлянка пожала плечами с таким видом, будто собиралась воткнуть кому-то в спину нож. Казалось чудом, что они еще не перебили друг друга, однако договор есть договор. Вот когда они вернут себе добычу, в ход запросто смогут пойти клинки. Но не раньше.

– Идем, – сказал Биск и ткнул пальцем в собирателя. – Молодец, хороший ответ. Будешь жить.

– Спасибо, люди добрые! Да благословят вас боги!

Трое бывших стражников из города Побора направились к тропе.

Вуффин Гагс смотрел, как трое чужаков идут мимо его хижины, оставив ее нетронутой.

– Могло быть куда хуже, это уж точно, – вздохнул он.

Бросив взгляд на покачивающийся у берега баркас, Вуффин направился к нему, чтобы подобрать с песка привязанный к носу канат. Буря грозила вернуться, подобно шлюхе, которой заплатили фальшивой монетой, и ему хотелось уже поскорее покончить со всеми делами и сидеть в тепле и уюте в своей хижине, когда явятся разъяренные фурии. Все-таки лодка стоила немалых денег, и он не рассчитывал, что снова увидит тех троих придурков.

Но, помимо этого, у него еще оставалось немало дел до захода солнца.

Насвистывая себе под нос, Вуффин обвязал канат вокруг груди, просунул под него правую руку и наклонился вперед. Рассчитанная на двенадцать человек лодка была тяжелая, зараза, да к тому же построена солидно, на совесть. В молодые годы Гагс без труда выволок бы ее на берег, но теперь ему приходилось тащить со всей силы, зарываясь ногами в песок.

Возраст преследовал его подобно шепчущему демону, который проникал в кости, наполняя их слабостью и хрупкостью. Демон старости украл у Вуффина силу, ловкость и сообразительность. Если хорошенько обмозговать – весьма жалкая награда за возможность жить долго, что в очередной раз доказывало, что только дурак может согласиться на подобную сделку.

Возможно, где-то существовал некий бог, который однажды решил, что жизнь – неплохая штука, и воплотил ее в реальность, раздувая искру, пока не осталось ничего, кроме пепла, а потом сел и подумал: «А что, и впрямь сто`ящая вещь. Сотворю-ка я их побольше!» Но искра мужчины или женщины все же должна стоить большего, чем просто короткая и яркая вспышка во тьме.

Шаг за шагом собиратель продвигался вперед, и лодка за его спиной скрежетала о песок, покидая морские волны.

Мышцы Гагса помнили лучшие времена его молодости, а кости могли бормотать ему все, что заблагорассудится. А если утром вернется навязчивая ломота… что ж, он еще успеет проклясть тот день.

Повернувшись спиной к морю, Вуффин не увидел кроваво-красного паруса, появившегося на южном горизонте.

– Вызовы, связанные с осуществлением власти, – сказал Бошелен, поднося к свету хрустальный кубок и внимательно разглядывая вино, – требуют уникального в своем роде труда, суть которого в состоянии постичь лишь немногие из простонародья. Вы согласны с этим, сударь?

– Я говорил об этом много раз, – ответил Клыкозуб, бросая взгляд на Грошемила. – Как ты и отметил в первом томе «Тирании», писарь. Замечаете, Бошелен, как он записывает все наши слова? Я, да будет вам известно, работаю над книгой, трудом из многих частей, и этой ночью вы тоже стали составляющей повествования о моем восхождении к власти.

– Приятно слышать, сударь. – Бошелен поднял кубок.

– А если ваш товарищ соблаговолит что-либо промолвить, он тоже будет вознагражден бессмертием, воплощенным в пергаменте моих добродетелей… Грошемил, запиши: «Пергамент моих добродетелей»! Я, видите ли, наделен даром сочинять на ходу броские фразы и полон решимости сохранить их для будущих поколений. «Сохранить для будущих поколений»! Запиши, писарь!

– Увы, – произнес Бошелен, – таланты Корбала Броша заключаются в другом, и, будучи приглашен на ужин, он часто привлекает внимание своей скромностью и явной любовью к хорошей еде. Не так ли, друг мой?

Корбал Брош поднял взгляд от тарелки, облизал жирные губы и ответил:

– Тебе не кажется, Бошелен, что те трупы, которые я оставил снаружи, уже замерзли?

– Пожалуй, – кивнул Бошелен.

Что-то проворчав, Корбал вернулся к еде.

Клыкозуб махнул рукой, и слуга вновь наполнил его кубок.

– Меня всегда удивляло, – заметил он, – что подавляющее большинство обычных людей смотрит на трупы с ужасом и отвращением, в то время как я нахожу в их безжизненных позах некую выразительность.

– Воистину замечательно сказано.

– Вот именно. Плоть в самом безыскусном ее выражении.

– Плоть, которая переступает пределы повседневности и сама становится искусством, если учесть скрытый в ней потенциал.

– Да, потенциал. – Клыкозуб вдруг нахмурился. – Какой потенциал вы имеете в виду, Бошелен?

– Ну… возьмем, скажем, те тела, которые вы подвешиваете на крюках на стене вашей крепости. Разве они не символичны? Иначе зачем вообще их демонстрировать? Я бы сказал, что труп – это чистейший символ власти. Доказательство власти жизни над смертью, перед лицом которого сопротивление теряет всякий смысл, превращаясь в бесполезное падение в яму с известью, куда попадают все неудачники.

Пока он говорил, Клыкозуб вертел рукой почти перед самым лицом писаря, который царапал на своей дощечке так быстро, как только мог.