— Грудная лихорадка, — прошептал Фостий на ухо Оливрии. Та пожала плечами.

Фостий решил, что если он прав, то ревностный фанасиот может умереть уже к вечеру, потому что откуда его истощенному телу взять силы для борьбы с болезнью?

Оливрия встала, собравшись уходить, и Фостий тоже с облегчением поднялся.

Отвернувшись от распростертой на койке фигуры он ощутил себя, если так можно выразиться, более живым.

Возможно, то была иллюзия, порожденная животной частью его тела, а, значит, и Скотосом; сейчас он не мог в этом разобраться. Но Фостий знал, что преодолеть эту животную часть себя ему будет нелегко. И вообще, что есть душа — пленник тела, как утверждают фанасиоты, или его партнер? Придется над этим долго и упорно размышлять.

Возле хижины Страбона по немощеной улице расхаживал Сиагрий, что-то насвистывая и поплевывая сквозь щербатые зубы. Фостий увидел, что тот с чванливым видом ухмыляется, и у него не хватило воображения даже представить, как этот бандюга морит себя голодом. Такое было попросту невозможно.

— Ну, и что ты скажешь про этот мешок с костями? — спросил он Фостия и снова сплюнул.

Разгневанная Оливрия резко повернулась, взметнув тугие кудряшки:

— Не смей непочтительно говорить о набожном и святом Страбоне! — вспыхнула она.

— Почему? Он скоро умрет, и тогда Фосу, а не таким, как я, придется решать, чего он заслуживает.

Оливрия открыла было рот, но тут же закрыла его. Фостий мысленно отметил, что Сиагрий, хотя и несомненно груб, далеко не тупица. Скверно.

— Если несколько человек решит окончить свою жизнь именно так, — сказал Фостий, — то вряд ли это будет иметь большое значение для окружающего их мира. К тому же, как сказала Оливрия, они набожны и святы. Но если с жизнью решат расстаться многие, то империя может пошатнуться.

— А почему империя не должна шататься, скажи на милость? — спросила Оливрия.

Теперь настала очередь Фостия умолкнуть и задуматься.

Незыблемая империя Видесс была для него почти таким же понятием веры, как и молитва Фосу. И почему бы нет? Более семи столетий Видесс позволял людям на весьма значительной части мира жить в относительном мире и относительной безопасности.

Да, империя знала и поражения, например, когда степные кочевники воспользовались вспыхнувшей в Видессе гражданской войной, вторглись на ее территорию с севера и востока и создали свои хаганаты на обломках имперских провинций. Верно и то, что примерно каждому второму поколению приходилось вносить свою лепту, участвуя в бесконечной и идиотской войне с Макураном. Но в целом он оставался при убеждении, что жизнь в империи наверняка счастливее, чем за ее пределами.

Но когда он высказал это Оливрии, та ответила:

— Ну и что с того? Если жизнь в этом мире есть не более, чем капкан Скотоса, то не все ли равно, будешь ли ты счастлив, когда его челюсти сомкнутся? Тогда уж лучше всем нам быть несчастными, чтобы распознать все материальное как приманку, затягивающую нас в вечный лед.

— Но… — Фостий почувствовал, что ему трудно подобрать слова. — Предположим… гмм… предположим, что все в западных провинциях — или почти все — уморят себя голодом, как Страбон. Что произойдет дальше? Макуранцы пройдут по этим землям, не встречая сопротивления, и захватят их навсегда.

— Ну и что, если захватят? — сказала Оливрия. — Набожные мужчины и женщины, покинувшие этот мир, окажутся в безопасности на небесах у Фоса, а захватчики после смерти попадут в лед к Скотосу.

— Верно, и вера в Фоса исчезнет из мира, потому что макуранцы поклоняются своим Четырем Пророкам, а не благому богу. Не останется ни одного человека, верящего в Фоса, а Скотос победит в этом мире. Во владениях по ту сторону солнца более не прибавится никого, а темному богу придется вырубать во льду новые пещеры. — Фостий привычно сплюнул, отвергая Скотоса.

Оливрия нахмурилась и на мгновение высунула кончик языка.

— А этот аргумент более весом, чем мне хотелось бы, — признала она с тревогой в голосе.

— Вовсе нет, — хрипло расхохотался Сиагрий. — И вообще вы спорите о том, в каком виде коровьи яйца вкуснее — жареные или вареные. Правда в том, что корова яйца не несет — и люди тоже не станут целыми деревнями морить себя голодом. Если на то пошло, разве кто-нибудь из вас собирается отказаться от жратвы?

— Нет, — тихо сказала Оливрия. Фостий покачал головой.

— Вот видите, — сказал Сиагрий и расхохотался еще громче.

— Но если ты не готов покинуть этот мир, то как можешь ты быть истинным фанасиотом? — спросил Фостий с несгибаемой логикой молодости.

— Хор-роший вопрос. — Сиагрий с размаху хлопнул Фостия по спине, и тот едва не шлепнулся лицом в грязь, которая здесь называлась улицей. — А ты, парнишка, не настолько тупой, каким кажешься.

День был пасмурный, и небо напоминало перевернутую чашу, наполненную толстыми серыми облаками, тем не менее золотое кольцо в ухе Сиагрия блестело. В Эчмиадзине ему не было нужды носить его для того, чтобы не выдать свою веру, потому что это был город фанасиотов. Но он не снял его и здесь.

— Сиагрий, говорить, что человек может быть хорошим фанасиотом, только решившись на голодовку, значит противоречить нашей вере в том виде, как ее изложил святой Фанасий, и тебе это прекрасно известно. — Голос Оливрии прозвучал так, словно терпение у нее на пределе.

Сиагрий уловил намек, и внезапно из равного собеседника превратился в охранника.

— Как скажете, моя госпожа, — произнес он. Если бы подобное сказал Фостий, бандит наверняка вызвал бы его на спор, в котором дополнительными аргументами послужили бы кулаки и каблуки.

Однако Фостий, хотя и считался в Эчмиадзине пленником, не был слугой Оливрии. Более того, теологические споры доставляли ему удовольствие, и он, повернувшись к Оливрии, сказал:

— Но если ты выберешь жизнь в мире Скотоса, то неизбежно вступишь в компромисс со злом, а такой компромисс приведет тебя прямиком в лед, разве не так?

— Не каждый способен или может стать способным покинуть мир по собственной воле, — ответила Оливрия. — Святой Фанасий учит, что для тех, кто чувствует, что должен остаться во владениях Скотоса, остаются еще два ответвления светлого пути. На одном из них люди могут уменьшать искушение материального мира как для себя, так и для окружающих.

— Должно быть, твой отец возглавляет именно таких людей? — спросил Фостий.

Оливрия кивнула:

— И таких тоже. Важно также ограничивать свои потребности более простыми вещами: черным хлебом вместо белого, грубой тканью вместо тонкой, и так далее. Чем меньшим человек обходится, тем меньше поддается искушениям Скотоса.

— Да, я понял твою мысль, — медленно произнес Фостий. «А также чем больше ты жжешь и уничтожаешь», — подумал он, но оставил эту мысль при себе, а вместо этого спросил: