— А о каком втором ответвлении ты говорила?

— Конечно же, об услужении тем, кто вступил на путь отказа от всего мирского. Помогая им двигаться по светлому пути далее, оставшиеся сзади, образно говоря, купаются в отраженном сиянии их набожности.

— Гм, — буркнул Фостий. На первый взгляд это казалось разумным, но через секунду он поинтересовался:

— А чем же их отношения с теми, кто достиг большей святости, отличаются от отношений между любым крестьянином и вельможей?

Оливрия бросила на него возмущенный взгляд:

— Отличаются, потому что вельможи погрязли в продажности и думают только о своей мошне и своем… члене, поэтому и крестьянин, который служит такому вельможе, лишь еще глубже вязнет в болоте мирских соблазнов. Но наши набожные герои отвергают все мирские приманки и вдохновляют остальных поступать так же в меру своих сил.

— Гм, — повторил Фостий. — Пожалуй, что-то в этом есть. — Интересно только, насколько много. Хороший вельможа, пусть и не фанасиот, помогает своим крестьянам пережить тяжелые времена неурожая, защищает от набегов, если живет неподалеку от границы, и не обольщает крестьянок. Он был знаком со многими такими вельможами и еще про многих слышал. Интересно, как забота о тех, кто от тебя зависит, соотносится с личными поисками святости? Благой бог наверняка это знал, но Фостий сомневался, что простому смертному по силам в этом разобраться.

Не успел Фостий высказать эти соображения вслух, как заметил знакомую личность из миниатюрного двора Ливания: того самого типа, что, кажется, был главным волшебником ересиарха. Даже немало прожив в Эчмиадзине, Фостий так и не узнал имени этого человека. Сейчас на нем был темный шерстяной кафтан со светлыми вертикальными полосками, а на голове — меховая шапка с наушниками, словно только что доставленная из степей Пардрайи.

Приветствуя Оливрию, волшебник коснулся лба, губ и груди, оценивающе взглянул на Фостия и проигнорировал Сиагрия.

— Он направляется к дому Страбона, — заметил Фостий. — Но что ему нужно от того, кто покинет этот мир через две недели, а то и завтра?

— Он приходит к каждому, кто решает покинуть материальный мир, — ответила Оливрия. — Но я не знаю почему. Если он столь же любопытен, как и большинство магов, то, наверное, хочет узнать как можно больше о будущем мире, оставаясь пока в этом.

— Может быть. — Фостий предположил, что, став фанасиотом, человек не перестает быть магом, кожевником или портным. — А как его, кстати, зовут?

Оливрия промолчала, явно не желая отвечать. Ее заминкой воспользовался Сиагрий:

— Он не любит сообщать людям свое имя — опасается, что им воспользуются в магических целях.

— Глупость какая. В таком случае жалкий он, должно быть, волшебник, — заявил Фостий. — Главного мага моего отца зовут Заид, и ему совершенно все равно, сколько людей будет знать его имя. Он говорит, что если маг не в силах защитить себя от магии имен, то нечего было и совать свой нос в магию.

— Не все волшебники так считают, — заметила Оливрия.

Поскольку столь очевидная истина не требовала комментариев, Фостий промолчал.

Через две-три минуты тип в полосатом кафтане вышел из домика Страбона. Вид у него был разочарованный, и он что-то бормотал себе под нос. Фостию показалось, что бормотал он не только на видесском, и задумался, не явился ли маг из соседнего Васпуракана. Из произнесенных им слов на родном языке Фостий уловил только одну фразу: «Старая сволочь еще не созрела».

Волшебник прошел мимо и удалился.

— Еще не созрел? — удивился Фостий, когда полосатый кафтан скрылся за углом. — Не созрел для чего?

— Не знаю, — ответил Сиагрий. — Я с магами не связываюсь, в дела их не лезу и не хочу, чтобы они лезли в мои.

Подобный подход был весьма разумен для любого и особенно, как подумал Фостий, для таких, как Сиагрий, чьи пути-дороги с большой вероятностью могли пересечься с интересами магов, особенно тех, кто занимался поисками внезапно исчезнувших предметов или людей. Фостий улыбнулся, поймав себя на непроизвольно возникшей озабоченности о головорезе, ставшем его тюремщиком. Сиагрий заметил его улыбку и ответил Фостию напряженным подозрительным взглядом. Юноша напустил на себя невинный вид, что оказалось нелегко сделать, потому что вину за собой он чувствовал.

— А как насчет пожрать? — сменил тему Сиагрий. — С утра хожу с пустым брюхом. Не знаю, как вы, а я сейчас и ослиную отбивную слопал бы сырой.

— Убирайся отсюда, животное! С глаз моих долой! — рявкнула Оливрия. Ее голос дрожал от гнева. — Вон! Прочь! Да как ты посмел — как можешь ты быть таким низким и грубым — и заговорил о еде сразу после того, как мы увидели святого Страбона, решившего покинуть мир и столь далеко ушедшего по светлому пути? Убирайся!

— Нет. Твой отец велел мне присматривать за этим… — он указал на Фостия, — …и я буду выполнять его приказ.

До сих пор столь веское замечание пересиливало любое возможное возражение Оливрии. И действительно, прежде Оливрия даже не пыталась возражать. Но не сейчас.

— И куда же он пойдет? Неужели ты думаешь, что он похитит меня?

— Не знаю и знать не желаю, — ответил Сиагрий. — Я знаю лишь то, что мне велено делать.

— В таком случае я приказываю тебе уйти. После того, что ты только что сказал, я тебя ни видеть, ни слышать не могу, — заявила Оливрия. Когда Сиагрий покачал головой, она добавила:

— А если ты не уйдешь, я перескажу отцу твои слова. Или ты хочешь, чтобы тебя наказали за насмехательство над святой верой?

— Я не насмехался, — запротестовал Сиагрий, но в его голосе неожиданно пробилось сомнение. Прав он или нет, но Ливаний скорее поверит дочери, чем ему.

Несправедливо, но так. Фостий внезапно понял, почему у него в детстве было так мало друзей.

Когда он прибегал к отцу пожаловаться на ссору, то его-то отец был Автократором. И если Автократор — или же Ливаний, как сейчас, — становился не на твою сторону, то кому оставалось жаловаться на несправедливость?

Фостий с горечью вспомнил свое далекое детство. Автократор в те времена весьма часто становился не на его сторону. Он никогда не ощущал со стороны отца истинной теплоты и время от времени задумывался над тем, что же он совершил такого, из-за чего Крисп почти всегда считает его виноватым во всем, что происходит вокруг него. Фостий сомневался, что когда-либо выяснит это.

— Я сказала тебе — уходи, — обратилась Оливрия к Сиагрию. — Я беру на себя ответственность за то, чтобы Фостий не сбежал из Эчмиадзина. И послушай еще кое-что: если ты еще раз скажешь мне «нет», то пожалеешь об этом.

— Ладно, госпожа, — произнес Сиагрий, ухитрившись произнести уважительный титул с презрением. — Пусть возможная вина ляжет на вас, и я почти надеюсь, что вы ощутите ее тяжесть.

И он, гордо выпрямив спину, зашагал прочь походкой человека, за которым осталось последнее слово.