Что же касается Сфинкса, то он выглядел как мужчина в самом расцвете сил. Он приписывал свое долголетие бесконечной работе. Он любил повторять, что у него нет времени стареть. У него было доброе лицо и телосложение человека, который трудился всю жизнь. Он был неисчерпаемой, нестареющей силой. Но он не исчез. Нисколько. В последние десятилетия он просто занимался другими делами. Да, он все еще строил замечательные машины. Нет, она не могла их описать. Нет, даже за десять мин. Нет, даже за тысячу.

Сама Волета находила эту ложь любопытной. После некоторого нажима Байрон признал, что историю целиком сочинила Сфинкс. Что-то в рассказе о пропавшей девочке в Купальнях звучало более правдиво, чем другие элементы повествования. Возможно, дело было в ярких деталях Купален; возможно, в том, как легко эта сцена вызывала в памяти «Внучку Зодчего» – картину, которой Сфинкс была одержима.

Чем больше Волета повторяла эту историю полуприкормленным гостям маркиза, тем больше она задавалась вопросом, не была ли девочка в ее рассказе и девочка на картинах одним и тем же человеком – и не были ли они обе Сфинксом. Если так, то Волета могла предположить, что именно Зодчий нашел Сфинкса после того, как она осиротела в толпе, и дал ей дом и цель. Странно было думать, что сморщенная старуха когда-то была потерянным ребенком. Но чем больше Волета размышляла над этой идеей, тем больше убеждалась: Сфинкс – приемная внучка Зодчего.

Но почему Сфинкс дала ей такую очевидную подсказку о своем прошлом? Если только смысл не заключался именно в этом. Возможно, она хотела, чтобы Волета узнала правду. Это был такой окольный путь для передачи истории – спрятать правду внутри лжи. Но для Сфинкса это было совсем не характерно. Что еще более важно, похоже, это означало, что хозяйка Башни не совсем вычеркнула Волету из своей жизни.

Волета с удивлением обнаружила, что эта перспектива ее весьма радует.

Пока Волета блуждала по комнате, словно капля уксуса в масле, Ирен притаилась в дальнем углу большого зала. Позади нее на стене висел огромный гобелен, изображавший густые лесные заросли – изогнутые ветви, искривленные корни и пробивающиеся сверху лучи желтого солнечного света. Энн стояла рядом, наблюдая, как ее юная подопечная порхает по залу, словно бабочка. Обе гувернантки изо всех сил старались быть невидимыми, но эффект слегка портили испуганные вопли гостей, которые впервые столкнулись с Ирен – как и сейчас. Красноносый молодой человек с дыханием, едко пахнущим джином, потряс бутербродом с икрой перед великаншей и вопросил:

– Тебе кто-нибудь говорил, что ты похожа на бритого медведя?

Его накрахмаленная манишка отстегнулась и торчала из пиджака, как толстый белый язык.

Нависнув над ним, Ирен выхватила бутерброд и прорычала:

– Хотите увидеть мою берлогу?

Аристократ сглотнул ком в горле, неровно моргнул и поспешно ретировался.

Энн спрятала улыбку в ладони.

– Кажется, вы напугали эрла Энбриджа на всю оставшуюся жизнь.

– Ой, – сказала Ирен и сунула в рот его бутерброд.

– О, ничего страшного. Он ужасный человек. Хотя я бы не сказала, что он хуже всех.

Ирен причмокнула губами и попыталась решить, что она чувствует на вкус – рыбу или солоноватое желе.

– Неужели? А кто хуже всех?

Энн помрачнела и огляделась: не подслушивает ли кто? Она обнаружила Ксению бегающей кругами вокруг отца, который прижимал к груди пару грейпфрутов, его лицо уже раскраснелось от вина. Очевидно успокоенная тем, что они развлекались, Энн решила заговорить.

– Племянник короля Леонида и третий наследник престола – принц Франциск Ле Мезурье. Он худший. Похоже, он попадает в неприятности каждый сезон. Иногда о скандале пишут в газетах, и тогда отец, королевский казначей, отправляет его в какую-нибудь научную экспедицию, пока все не сделают вид, что забыли, какой он мерзавец. Принца Франциска так часто посылали считать птиц, что в прошлом году король Леонид назначил его королевским орнитологом. Хотя лично я сомневаюсь, что он отличит снегиря от сипухи.

Энн сделала паузу, чтобы дать возможность гостье, которая держала чашу с шампанским у носа, потому что ей «нравилось, как щекочут пузырьки», поглазеть на Ирен. Когда гостья удалилась, Энн продолжила:

– Однако в последнее время принц Франциск стал попадать в неприятности даже в изгнании. Последний случай: он был неосторожен со служанкой на своем зафрахтованном корабле. На следующее утро она бросилась за борт на глазах у капитана и команды, половина были ее родственниками.

– Но почему же?

– Бедная горничная оставила записку, в которой говорилось, что принц взял ее силой. Семья Ле Мезурье, конечно, отрицала это. Поскольку издатели «Ежедневной грезы» в кармане у казначея, они изменили заголовки в пользу его сына. Один редактор зашел так далеко, что предположил, будто горничная покончила с собой от разочарования, когда поняла, что не сможет удержать принца, которого «поймала в ловушку». Никаких доказательств этому не было, но газета превратила слухи в факт. Ее семья обещала устроить судебный процесс, но, насколько я слышала, им не удалось убедить ни одного судью рассмотреть доказательства. Затем наступила обычная социальная амнезия, а теперь принц вернулся, и его танцевальная карта снова полна.

– Это неправильно, – сказала Ирен, и ее хмурый взгляд стал еще более мрачным из-за тени от капора.

Она подумала о Волете, бесстрашной и непокорной, которая могла стать жертвой такого откровенного злодея. Ирен содрогнулась от ярости и страха, которые не утихли даже тогда, когда она обнаружила подопечную среди толпы – Волета пыталась улыбаться, глядя, как Ксения размахивает руками и визжит от смеха.

– Неправильно, – согласилась Энн. – Но именно поэтому у нас с вами всегда будет работа. В мире полным-полно волков и ягнят, но очень мало пастухов.

Если бы не попугай, вечер мог бы закончиться вполне благополучно. Волета и Ирен удалились бы в свою комнату, забрались бы в постель и заснули, как два сытых младенца. На следующее утро маркиз де Кларк, возможно, морщился бы от головной боли, вызванной шампанским, довольный тем, что его дом на короткое время стал центром пелфийского общества. И в сердце Ксении, наверное, поселилась бы надежда, что ее звезда наконец-то взошла.

Если бы не попугай.

Попугай – большой желтогрудый ара – сидел на самом высоком карнизе здания напротив балкона маркиза. Гостья де Кларка, женщина с темными локонами, выбивающимися из-под желтого тюрбана, указала на птицу и заметила, что та смотрит на нее – нет, таращится. Попугай изучал ее душу бездонными глазенками. Она драматизировала свой ужас до тех пор, пока не привлекла к себе небольшую группу веселящихся гостей. Они прижались к балюстраде, чтобы понаблюдать за преступником, злодеем, распутным бродягой. Попугай после долгого молчания издал скрипучий крик и завопил: