этом, Линлин опустила занесенную было руку и оглянулась на дядю:

– Теперь твоя очередь. У них там женщин мало, открывать хозяин выйдет, так что твоя очередь стучать.

Дядя попятился назад.

А Линлин подтащила его обратно к воротам.

Дядя сказал с улыбкой:

– Помнишь, ты обещала, что ночью сотню раз назовешь меня батюшкой?

Линлин, зардевшись, кивнула.

А дядя говорит:

– Тогда назови сейчас.

– Батюшка.

– Громче.

Линлин крикнула:

– Батюшка!

И дядя, улыбаясь, пошел стучать в ворота.

Со двора ему крикнули:

– Кто?

– Дядюшка! Я вам вернуть кое-что пришел, – отозвался дядя.

Ворота открылись, дядя нахально улыбнулся хозяину, сунул ему сигарету и протянул огонек прикурить. Тот говорит:

– Чего вернуть-то хотел?

– Да ничего, просто мы с Линлин расписались, получили свидетельства о браке, вот она и погнала меня к вам, сигареткой вас угостить да конфетами свадебными.

Сосед сообразил, в чем дело, тоже заулыбался, говорит:

– Поздравляю, поздравляю!

И они пошли к следующему дому. В следующем доме жил Дин Сяомин, и дядя, собравшись с силами, поплелся было стучать в ворота, но Линлин схватила его за рукав и потащила дальше..

Прошли так всю деревню от крыльца к крыльцу, все конфеты раздали, сигареты тоже раздали, и когда вернулись домой взять деньги, чтобы купить еще сигарет с леденцами и отправиться с радостной вестью в школу, угостить конфетами моего деда и других больных, случилось одно событие, одно пустячное событие. Случилось одно событие, одно серьезное событие. В воротах дядя запнулся о порог и растянулся посреди двора. Стояло лето, день выдался жаркий, одежда на дяде была легкая, и он ссадил себе кожу до крови. Ссадил до крови кожу на локтях и немного на коленях.

И невелика беда, пара царапин, но дядю скрутило от боли, саднили и локти, и колени, и все тело с головы до ног. Дядю с головы до ног прошиб горячий пот, а хребет заломило от холода. Он кое-как сел, вытер кровь с ладоней и говорит:

– Линлин, у меня всё болит.

Линлин бросилась к дяде, дотащила его до кровати, промокнула пот, вытерла кровь. А он повернулся на живот, поджал под себя колени, сгорбился, словно рачок, и пот градом покатился у него со лба прямо на постель. От боли дядю бросило в дрожь. От боли губы у него посинели. И рука Линлин, которую он сжимал в своей руке, тоже посинела, а он все не отпускал и впивался ногтями ей в кожу. Впивался и бормотал:

– Матушка, теперь я точно не жилец.

Линлин говорит:

– Батюшка, все будет хорошо, за эти годы в деревне столько народу перемерло, кто с тобой в одно время занедужил, давно в могиле лежат, а ты до сих пор живешь, горя не знаешь.

Дядя плакал и больше не улыбался своей всегдашней бесстыжей улыбкой.

– Матушка, конец мне пришел. Так больно, что кости рвет.

Линлин дала дяде болеутоляющего, влила в него полчашки бульона, и когда боль немного отступила, села рядом и стала с ним говорить, и много чего наговорила.

Много чего.

Говорит:

– Батюшка, ты что, в самом деле помирать собрался?

Дядя больше не улыбался, не улыбался своей бесстыжей улыбкой:

– Видно, конец мне пришел.

– А если ты помрешь, что же я буду делать?

– Я помру, а ты живи. Живи, пока живется, да гляди, чтобы отец с братом вырыли нам хорошую могилу. Большую, высокую, чтобы в ней было просторно, как у нас дома, как у нас во дворе.

– А гробы?

– Брат обещал, что доставит нам хорошие гробы, боковые доски будут из тунга, торцы из кипариса, все доски толстые, в три цуня.

– А если обманет?

– Мы же с ним братья родные, как он обманет?

– Ты разве не видел, он наши брачные свидетельства на землю швырнул. Сказал, что ты из-за меня всех на уши поставил, заложил дом и хозяйство Сяомину.

Говорит:

– Братцу Хою поперек горла стоит, что мы с тобой расписались. Он не будет готовить нам большую могилу, скажет: какая покойнику разница, что у него за могила, что за гроб? Вот и рассуди, как мне быть?

Говорит:

– Ты сам подумай, сейчас все на свете дешевеет, только гробы ценятся дороже золота, за хороший гроб раньше просили пять сотен, а сейчас семь, а то и восемь. Два добрых гроба обойдутся самое меньшее в полторы тысячи. И не жалко ему будет расставаться с такими деньгами?

Говорит:

– Лян, если братец Хой оставит нас без гробов, я ничего не смогу поделать. Все равно помирать, так лучше я первая помру, а ты поглядишь, чтоб нам могилу вырыли просторную, как этот двор, чтоб гробы привезли крепкие, как этот дом.

Говорит:

– Батюшка, ты уж живи, а если непременно надо кому-нибудь помирать, лучше я помру первая.

Они говорили без умолку, без передышки. Говорили и заговаривали боль. Линлин обещала, что всю ночь напролет будет величать дядю батюшкой, сотню раз назовет его батюшкой, будет величать его батюшкой и служить ему, как родная дочь, исполнять все желания. Но Линлин поправилась, а дядя занедужил и стал негоден к постельным занятиям. Лихоманка пустила в дяде гиблые корни, и когда Линлин умолкала, внутри у него просыпалась боль. Сначала саднили только локти с коленями, но из-за лихоманки дядя уже не мог противиться недугам. И оттого даже самая пустяковая боль пробирала его до костей. Пробирала до мозга костей. Дяде было так больно, словно каждый его сустав ковыряли ножом, колупали ножом, словно в суставы ему вогнали деревянные колья, словно там ворочали железными прутами. Ворочали пуще смерти, пуще жизни, словно кто-то решил выворотить все суставы в дядином теле. Словно кто-то взял заржавевшую иголку, продел в нее пеньковую нить и стал простегивать дядю снизу вверх, тянуть нитку через сердцевину каждой косточки, и зубы у дяди ныли, так сильно он их сжимал, а по лицу ручьями катился пот.

Стояла ночь, глухая, как деревенский переулок, глухая, как тропка в сердце равнины. За окном висела млечно-белая луна. Млечно-белый свет ее сочился сквозь ставни. И стрекот сверчков сочился сквозь ставни вслед за луной. Стояла страшная духота. Стрекот ярко белел в лунном свете, в прежние дни от него веяло тенистой прохладой, но этой ночью, этой удушливой ночью, стрекот опалял жаром. Боль раскалила дядину грудь, превратила ее в горящую печь, доверху набитую углем. В кузнечный горн. От боли дядя то скручивался на кровати рачком, выставив зад в потолок, то заваливался на бок, заваливался на бок и сжимался в комок, словно дохлый рачок. А то переворачивался на спину, поджав ноги к животу, и