намертво обхватывал руками иссиня-желтые от боли колени, становясь похожим на дохлого рачка, перевернутого кверху лапками. На давно издохшего рачка. Только в позе дохлого рачка его боль хоть немного слабела.

Боль слабела, но дядя стонал, не умолкая:

– Лин! Конец мне пришел?

– Матушка! Дай еще таблетку!

Так он кричал, взбивая постель, катаясь в липких от пота простынях. Линлин без устали обтирала с дяди пот, без устали с ним говорила. Подыскивала слова, которые доберутся до его сердца. Слова добирались до сердца, и боль слабела. А если не добирались, дядя бил кулаком в подушку и орал:

– Я от боли подыхаю, нашла что сказать!

И Линлин поспешно отжимала полотенце, обтирала с дяди пот и искала новые слова.

Говорит ему:

– Батюшка, я тебя кое о чем спрошу, ты только не сердись.

Дядя повернул к ней блестящее от пота лицо.

А Линлин спрашивает:

– Батюшка, скажи, с кем там Сун Тинтин сошлась в своей деревне?

– Матушка, – отвечает дядя, – думаешь, мало мне достается, хочешь еще добавить?

А Линлин улыбается:

– Как бы они друг друга ни любили, до нас им далеко.

Дядя увидел, что глаза у Линлин потеплели.

И она сказала:

– Я тебя батюшкой величаю, а разве Тинтин станет величать его батюшкой?

Говорит:

– Ты меня зовешь матушкой, а разве Тинтин от него такое услышит?

Говорит:

– Батюшка, я твоя жена и всегда была твоей женой, когда бы тебе ни приспичило: и в школе, и на поле с пшеницей, и на меже за школой, и в гуменной сарайке, и на самом гумне, хоть днем, хоть ночью, стоило тебе захотеть, и я ни разу слова против не сказала, ни разу тебя не ослушалась.

Говорит:

– Хотелось тебе сладкого – я ставила на стол сладкое, хотелось соленого – я выносила соленое. Я и к плите тебя ни разу не пустила, и стирала все за двоих, вот и скажи, люблю я тебя или нет?

Не дожидаясь дядиного ответа, будто и спрашивала вовсе не за этим, Линлин заговорила дальше:

– Такая у тебя жена. Но ты просил, чтоб я была тебе матерью, и я каждую ночь обнимала тебя во сне, как родная мать, давала тебе пососать свою грудь, гладила тебя по спинке, пока ты засыпал, как мать гладит свое дитя.

Говорит:

– Лян, вспомни… Ты хотел, чтобы я служила тебе, как родная дочь, и я через слово величала тебя батюшкой, как величала родного отца, каждый день называла тебя батюшкой по двадцать раз. Однажды… Однажды, – помолчав, продолжала Линлин, – я даже посчитала, за день я назвала тебя батюшкой пятьдесят раз, а ты всего раз назвал меня матушкой, когда захотел, чтоб я тебе ноги помыла. Но мне и этого было довольно, я и ноги тебе помыла, и воду вынесла. Ночью заснула, а ты меня разбудил, так мне пришлось вставать и мыться, чтобы тебя порадовать.

Говорит:

– Вот и скажи, Лян… Братец… Батюшка, вот и скажи, правда я тебя люблю или только вид делаю?

И посмотрела на дядю так, будто он в чем-то перед ней провинился.

– Скажи, люблю я тебя или только вид делаю?

Дядя знал, что она его по-настоящему любит, и знал, что тоже по-настоящему любит Линлин, но после таких слов он и в самом деле почувствовал, что чем-то перед ней провинился. Чем-то ее обидел. Обидел ее однажды, вот только не помнит чем. Или не однажды. И потому он мог лишь пристыженно смотреть на Линлин, как сын смотрит на недовольную мать, как брат смотрит на расстроенную сестрицу, на обиженную сестренку. А она сидела на краю кровати в одной майке и коротких шортиках, держала его за руку, то расправляя дядины пальцы, то снова собирая вместе, словно хотела их пересчитать, словно вообще забыла, что держит его за руку. Линлин глядела на дядю, и по щекам ее разливался алый румянец. Она вконец отощала, но румянец пылал во всю щеку, как у стыдливой девушки, что впервые села подле мужчины и завела с ним сердечную беседу. По комнате расстилался мягкий электрический свет. Вечером в доме летали комары, но теперь они попрятались по щелям и слушали Линлин. Комары затаились, и дом укрыло мягкой тишиной.

Мягчайшей тишиной.

Бархатной тишиной.

Дядя уже не лежал, скрутившись рачком. Не лежал, скрутившись рачком, а выпрямил ноги и повернулся на бок, подперев голову подушкой, и не стонал от боли, не жаловался на духоту, а слушал, что говорит моя тетя, как ребенок слушает сестрицыну сказку.

Как сын слушает материны байки о его детских проделках.

И Линлин сказала:

– Батюшка, я тебя вон как люблю, а ты заладил: я не жилец, я не жилец. Чего вдруг? Лихоманка уже столько народу унесла, у кого печенка болела, помирали быстрее, у кого в желудке или в легких хворь засела, помирали дольше, кто от горячки мучился, помирали еще дольше, а у кого кости ломило, те и вовсе помирали дольше всех, разве не так? Желудок с легкими у тебя в порядке, и на печенку ты ни разу не пожаловался, так чего же ты помирать собрался?

Говорит:

– От ломоты в костях помирают дольше всего, а у тебя только и разговоров, что про смерть, неужели тебе жить надоело? Неужели хочешь смерть поскорей накликать? Чтоб она пришла да у кровати встала? Может, я тебя плохо любила, раз ты хочешь меня покинуть? Или думаешь, что с лихоманкой никакая жизнь не в радость?

Говорит:

– Погляди на меня… Батюшка, вот погляди на меня: взяла я в руки наше свидетельство, и горячка, которая две недели меня изводила, сразу прошла, и жар отступил. А все почему, батюшка? Потому что я тебя люблю. Люблю тебя и медовому месяцу радуюсь. Мы с тобой только сегодня бумагами обзавелись, считай, стали законными супругами. Стали законными супругами, но не успели даже одной ночи супругами побыть, так чего же ты заладил, что помирать собрался?

Говорит:

– Батюшка… Лян… Или ты меня разлюбил? Если ты любишь меня, как раньше, если надышаться на меня не можешь, то не говори больше про смерть. Не говори, что конец твой пришел. Подумай лучше о своей Линлин, назови меня матушкой, дай мне еще тебе послужить. Буду тебе готовить, буду стирать, буду тебя любить.

Говорит:

– Мы с тобой расписались, теперь у нас настоящая семья, честь по чести, я каждый день называла тебя батюшкой, но ни разу не назвала батюшкой твоего отца, не назвала батюшкой учителя Дина.

Говорит:

– Хочу завтра же забрать учителя Дина из школы, чтобы он жил с нами, буду ему готовить,