одеяла сложила стопкой, а все остальные вещи лежали по местам с тех самых пор, как они с дядей перебрались в деревенский дом. У Линлин все лежало по местам, везде был порядок. И даже шторки с дверных проемов она так отстирала, что не узнать. Теперь это был ее дом, и больше ничего в нем не напоминало о Сун Тинтин. Линлин сняла с кровати матрас, на котором спала Тинтин, и постелила вместо него тюфяк с гумна. Сундуки, в которых лежали вещи Тинтин, она перемыла не-сколько раз, так что даже запаха Тинтин не осталось. Чашки, из которых ела Тинтин, Линлин унесла в курятник. Теперь это был их дом, и Линлин умирала, ни о чем не жалея. В комнатах все стояло по местам, а то, чему было не место в доме, Линлин вынесла во двор. Раньше в углу за дверью стояла лопата, а на стене висела мотыга, так Линлин унесла их из дома и пристроила во дворе под стрехой. Везде, куда ни глянь, было прибрано и чисто, как в свежей могилке с ровными стенами. Линлин осмотрелась по сторонам, взяла из тазика мокрое полотенце, в последний раз обтерла лицо и неторопливо забралась на приготовленную для нее табуретку, схватилась за петлю и наконец подняла глаза на дядю. Теперь и отступать было некуда, и жить дальше нельзя, и ничего не оставалось, как сунуть голову в петлю. Дядя вцепился руками в веревку, вцепился руками в свою петлю, а Линлин вцепилась в свою. Она глядела на дядю, понуждала дядю скорее накинуть петлю на шею, чтобы самой последовать его примеру. Они загнали себя в тупик, загнали себя в мертвый угол, и впереди была только смерть, но тут дядино лицо снова разъехалось в улыбке, в нехорошей улыбке, в бесстыжей улыбке, и дядя сказал:

– Надо жить, пока живется. Умирай, если хочешь, а я жить буду.

Дядя слез с табуретки, уселся на кровать и поднял глаза на Линлин, которая так и стояла, вцепившись руками в петлю:

– Матушка, спускайся ко мне! Спускайся, и я буду тебе прислуживать, как родной сын.

Дядя подошел к табуретке, взял Линлин в охапку и отнес на кровать, медленно раздел ее и увидел, что белая нежная кожа Линлин теперь пожухла, стала цвета перезимовавшей травы, лицо налилось горечью и досадой, а из глаз покатились слезы.

– Давай правда повесимся? – сказала Линлин.

– Ну уж нет, – отвечал дядя. – Будем жить, пока живется. Как хорошо жить! И еда есть, и крыша над головой, как проголодаюсь – пойду на кухню, пожарю лепешек в масле, пить захочется – воды с сахаром намешаю. Надоест дома сидеть – выйду на улицу, с людьми поговорю. Как по тебе соскучусь, буду лицо твое гладить, губы целовать, а станет невтерпеж – займусь с тобой тем, чем обычно занимаются мужчина и женщина.

С этими словами дядя залез на Линлин, поднатужился и занялся с ней именно тем, чем обычно занимаются мужчина и женщина.

Дядя был бесстыжий до безобразия.

И в разгар их занятий Линлин спросила:

– А правда, что братцу Хою выдадут наши свидетельства о браке?

– Слыхал, он скоро будет уездным комитетом по лихоманке заведовать. Ему пару бумажек из управы забрать – раз плюнуть, – горделиво ответил дядя.

2

Дин Сяомину, Сун Тинтин и дяде с Линлин действительно не пришлось ходить в волостную управу, мой отец взял все хлопоты на себя: оформил развод Дин Сяомина с Линлин и дяди с Сун Тинтин, заодно забрал и свидетельства о браке дяди и Линлин. Ярко-красные свидетельства с иероглифами «Допущены к браку» и печатью отдела регистрации актов гражданского состояния волостной управы.

Отец пришел к дяде с красными свидетельствами о браке, когда вся деревня улеглась на послеобеденный сон, ядовито-жгучее солнце висело над головой, а по воздуху разносилось далекое пение цикад. На улице было так жарко, словно бетон окатили кипятком. И очень тихо. Ступая по тишине, отец вышел из дома по своим делам и по пути завернул к дяде. Ворота у дяди были не заперты, толкни калитку и заходи во двор, но отец не стал толкать калитку и не стал выкликать дядю, а вместо этого забарабанил в ворота: бан-бан-бан! И с каждым ударом стук становился все громче.

– Кто там? – крикнул из дома дядя.

– Лян! Выйди на минуту, – ответил отец.

Дядя вышел из дома в одних белых трусах, открыл калитку, растерянно взглянул на гостя и сказал заспанным голосом:

– А, это ты, брат.

А отец холодно процедил:

– Отправил Сун Тинтин два гроба, как она просила: высшего сорта, с резьбой. И небоскребы там, и черепичные крыши, и электроника вырезана, у нее в роду до десятого колена не найдется таких нарядных и дорогих гробов.

Дядя молча глядел на моего отца, будто не до конца проснулся.

– Слыхал, ты дом со всем хозяйством Дин Сяомину заложил? – спросил отец.

Дядя по-прежнему молчал, он уже стряхнул с себя сон и отвернулся в сторону, косясь то на брата, то куда-то во двор.

Отец достал из кармана два свидетельства о браке, два блестящих, сложенных книжечкой свидетельства, отпечатанные на глянцевой бумаге, и швырнул их через калитку прямо в дядю. И сияющие бумажки, каждая величиной с ладонь, чиркнули дядю по плечу, покружились и легли на землю, словно палая листва.

– Полюбуйся, на кого ты похож. Одной ногой в могиле, а из-за какой-то бабы всех на уши поставил. Из-за какой-то бабы семейное добро, потом и кровью добытое, на ветер спустил. Род свой прервал, помрешь – о тебе и не вспомнит никто. Чего же ты никак не помрешь? На кой черт небо коптишь? – Отец проговорил это сквозь сжатые зубы и пошел прочь, но через пару шагов обернулся и сказал напоследок:

– За шесть бумажек, четыре справки о разводе и два брачных свидетельства мне пришлось пообещать человеку дармовой гроб люкс-класса!

Последние слова отец уже не цедил сквозь зубы, а выкрикивал скороговоркой. Выкрикнул и не оглядываясь пошел восвояси. Отец мой совсем не изменился, был такой же невысокий и щуплый, но одевался теперь по-городскому, в синюю рубашку, прошитую тонкими красными стежками. В синюю рубашку с отложным воротничком, которую мать каждый день доставала из аккуратной стопки, и в серые брюки, на которых мать каждый день утюжила острые стрелки. В таком костюме отец уже не походил на деревенского, а походил на городского. На городского кадрового работника. А на ногах его красовались черные кожаные туфли. В деревне много кто носил черные кожаные туфли, да только пошиты они были из искусственной кожи. Или на худой конец