Мо-цзы были мужами в холщовой одежде[336], но ни обладатели десяти тысяч колесниц, ни повелители с тысячью колесниц не могли поспорить с ними в привлечении ученых мужей. В этом смысле знатности, благородства и богатства самих по себе еще недостаточно, чтобы привлечь на свою сторону достойного человека. Это становится возможным лишь после того, как сам распознаешь его.

Друг Юй Яна как-то спросил его: «Отчего вы так непоследовательны в вашем поведении? Прежде вы служили родам Фань и Чжунхан, но когда они были уничтожены чжухоу, вы и не помышляли о мести. Ныне же вы служите роду Чжи и, непонятно почему, всеми силами стремитесь отомстить за них!»[337]

Юй Ян отвечал: «Я скажу, почему так. Когда я дрожал от холода, Фань и Чжунхан не одели меня, и когда я умирал от голода, они меня не накормили. Они заставили меня снискивать себе пропитание в числе тысяч прочих. Они смотрели на меня, как на одного из массы, и я служил им, как служил бы один из массы. Что же касается Чжи, тут было иначе. Когда я отправлялся с поручением, мне давали колесницу, а когда возвращался назад, меня ждал роскошный стол. При дворе толпилась масса народу, но он всегда оказывал внимание мне лично. Он рассматривал меня как государственного мужа. А когда меня считают государственным мужем, я и служу как государственный муж».

Юй Ян поистине был государственным мужем, но и он обращал внимание на отношение к нему лично. Не тем более ли человек средних достоинств?

Когда Мэнчан-цзюнь присоединился к союзу цзун[338], Гунсунь Хун ему сказал: «Не лучше ли было бы вам послать кого-нибудь на запад, к циньскому вану, имея в виду, что циньскому вану суждено стать властителем ди и царей. Вам следует опасаться того, что, едва став подданным Цинь, вы нынешним присоединением к союзу цзун вызываете гнев у Цинь. Если же циньский ван окажется неразумным правителем, вам не поздно будет напасть на него, присоединившись к союзу цзун в последний момент».

Мэнчан-цзюнь на это сказал: «Что ж, прекрасно. Попрошу вас отправиться туда». Гунсунь Хун почтительно согласился и с десятью колесницами отправился в Цинь.

Услышав про его приезд, циньский Чжао-ван решил испытать его в разговоре, чтобы посмотреть, чего он стоит. Когда Гунсунь Хун предстал перед ним, Чжао-ван спросил: «Сколь велики владения Сюэ?» Гунсунь Хун ответил: «Сто ли». Тогда Чжао-ван рассмеялся и сказал: «В моем государстве тысяча ли, но я не решаюсь грозить прочим. Земли же Мэнчан-цзюня составляют всего сто ли, и он тем не менее мне, бедному, грозит. Как это возможно?» Гунсунь Хун отвечал: «Есть люди, которые считают своим долгом не служить сыну неба и не водить дружбы с чжухоу. Когда таким удача, они не страшатся стать властителями, когда же неудача, не опускаются до того, чтобы служить другому. Таких у нашего правителя трое. Способных управлять так, что у них могли бы поучиться Гуань Чжун[339] и Шан Ян[340], способных радоваться долгу и выполнять порученное так, чтобы сделать своего властителя ба-гегемоном и царем, — таких у нашего правителя пятеро. Таких же, которые способны в качестве посланников в ответ на унижения, чинимые суровым властителем десяти тысяч колесниц, тут же, перед ним, пронзить себя мечом и кровью обагрить свои одежды, — таких у нашего правителя семеро».

Тогда Чжао-ван[341] рассмеялся и, извинившись, сказал: «Ну зачем же так. Я, несчастный, высоко ценю мэнчанского правителя и прошу вас передать ему от меня слова благоволения». Гунсунь Хун почтительно согласился.

О Гунсунь Хуне можно сказать, что он не позволял себя задевать. Ведь Чжао-ван был великим царем, а у Мэнчан-цзюня была всего одна тысяча колесниц. Стоять за тысячу колесниц так, чтобы тебя не могли унизить, — это действительно государственный муж!

Послесловие[342]

В восьмой год правления Цинь, год гуньтань, в осень, в день цзя-цзы, когда было новолуние, некто спросил меня о двенадцати заметах. Я, вэньсиньский хоу, отвечал: «Некогда постиг я смысл поучения Хуанди Чжуансюю, там говорилось:

Есть великий Круг в вышине

И великий Квадрат в глубине;

Ты, сумевши это взять образцом,

Станешь матерью народу и отцом.

Так, известно, что во времена древности, когда царил мир, это происходило от подражания небу и земле. Двенадцать же замет есть то, на чем зиждутся порядок и смута, существование и гибель, есть то, чем познаются долголетие и ранняя смерть, счастье и несчастье. Когда наверху соразмеряются с небом, внизу сообразуются с землей, посередине считаются с человеком, тогда с очевидностью определяются истинное и ложное, возможное и невозможное. От неба движение, а лишь в движении жизнь. От земли устойчивость, а лишь в устойчивости покой. От человека доверие к нему, а лишь от доверия — повиновение. Если все трое исполняют должное, то без приложения усилий все идет как надо. Идет как надо — это значит следует своему внутреннему закону. Искусство следования — соблюдение внутреннего закона и смирение своего «я».

Если зрением пользоваться по собственному произволу, глаза ослепнут. Если слухом пользоваться по собственному произволу, уши оглохнут. Если способностью к размышлению пользоваться по собственному произволу, разум будет охвачен безумием. Если во всех этих трех сферах по собственному произволу обращаться с цзин, рассудку не под силу будет составить себе обо всем правильное представление. Когда же рассудок не обладает правильным представлением обо всем, уходят дни счастья, приходят дни невзгод. Это так же верно, как то, что солнце садится на западе.

Чжаоский Сян отправился на прогулку в своем парке. Когда он приблизился к мосту, конь его отказался идти дальше. Колесницей правил Цин Бин. Сян ему велел: «Пройди вперед и посмотри, что там под мостом. Похоже, там кто-то есть». Цин Бин пошел вперед, заглянул под мост, а там лежал Юй Ян, притворяясь мертвым. Он обратился к Цин Бину: «Уходи отсюда, у меня дело к твоему господину». Цин Бин отвечал: «В юности мы были с тобой друзьями. Ныне же ты задумал большое дело. Если я скажу об этом господину, я нарушу дао дружбы. Если же, зная, что ты задумал причинить зло моему господину, я не скажу ему об этом, я нарушу дао подданного. Для человека в моем положении остается одно — умереть!» И, отступив, он наложил на себя руки. Цин Бин, конечно, не стремился к смерти. Но он слишком серьезно смотрел на