– Отвянь! – отмахнулась Ульяна.

Антон разочарованно похмыкал и снова стал гладить мои волосы. Он гладил именно волосы, не меня, ему, как и многим другим мужчинам, по какой-то загадочной, плохо поддающейся рациональному анализу причине, нравятся светлые волнистые волосы.

Я убрала волосы, потому что ловила на себе – а не на Антоне – возмущенные взгляды Шульман. Но ведь не я его волосы глажу, а он мои!

Семинар никак не кончался. Уже так сладко не мечталось, тем более что моя голова охотно переводила отстраненные философские рассуждения Татьяны Абрамовны и некоторых студенток, пытавшихся отвечать на ее вопросы, в совершенно практическую плоскость. Нет состояния, о котором можно точно сказать, что это нечто или ничто. Вот как у нас сейчас с Андреевым – это ничто или уже нечто? И какая степень этого нечто? И то, что я познаю своим разумом и чувствами, насколько соответствует реальности? И что такое реальность – его чувства и мои? Или только мои?

Как только мы вышли на десятиминутную перемену, которую катастрофически не хватает ни на что, Ульяне позвонила мама. Она чуть отошла в сторону и следовала за мной, говоря по телефону. Я слышала все. Я поняла по разговору, что мама заболела или заболевает какой-то вирусной инфекцией, плохо себя чувствует, капризничает. Ульяна уговаривала ее не сдаваться, терпеливо объясняла, что надо лечь, надо много пить горячего, с лимоном, просила, чтобы мама не ленилась наливать постоянно себе чай и ничего не делала по дому. Если бы я не слышала слово «мама» и не познакомилась бы до этого с Натальей Петровной, я бы никогда не поверила, что Ульяна разговаривает с мамой. Наверное, она привыкла к тому, что им пришлось поменяться ролями.

Она догнала меня, когда я встала в очередь, состоящую из одних девочек, которая начиналась в коридоре. Гуманитарный корпус МГУ сейчас вмещает гораздо больше студентов и факультетов, чем раньше, и поэтому часто не хватает ни аудиторий, ни мест в лифтах, и каждый день мы оказываемся в трагикомической ситуации, выстаивая в длинной многонациональной очереди в женскую комнату. Зато часто слышишь интересные разговоры, видишь студенток с других факультетов. Можно рассматривать близко китаянок, которых у нас в корпусе очень много, и удивляться – как же по-другому скроены их лица и черепа, и понимать, что за нашей очевидной разницей – миллионы лет неизвестной нам истории. Совсем других путей развития, другой культуры, традиций… Им гораздо легче выучить наши буквы и слова, повторяющие звуковой образ мысли, чем нам – иероглифы. У нас модно ржать над китайцами – как они ходят группками, как громко разговаривают, как заведомо глупее нас (почему?..). И никто не задумывается над тем, что они изначально – умнее. Они видят значок и понимают некий смысл, и связывают смыслы… И так общаются. Это непопулярная идея, причем непопулярная у меня самой. Сама думаю и сама же над собой смеюсь: с чего бы это мне снизу вверх смотреть на китайцев?

Вот об этом удивительном процессе мышления и постижения реальности поговорить бы с Шульман, но она совсем меня всерьез не воспринимает, как выяснилось. Она подбирала эпитет к слову «блондинка», но так и не подобрала. Интересно, что хотела сказать? «Неумная»? Так я умная. У меня золотая медаль и я учусь на бюджете в МГУ. Или что-то еще? Ум, конечно, понятие относительное…

И главное, наша философичка терпеть не может, когда из отстраненных философских эмпирей мы пытаемся вернуться на землю и философствовать о реальности, пусть даже и в сложных философских категориях.

– Смотри, – Ульяна показала мне телефон.

Андреев только что написал ей:

Обидно. И то, что Ульяна почему-то у него стала «Улей», и то, что пишет почему-то ей, а не мне, и то, что мы годны только на то, чтобы делать вид, что у Андреева есть «большая команда»… Зачем ему «большая команда»? Люди идут к нему, а не к команде. Он – личность, яркая, незаурядная, смелая. Он может и вообще один все делать, как, собственно, и происходит. Или гость на сей раз такой глупый, раз ему нужна некая «команда», которая бы его встречала?

– Ну что, придется прогулять лекцию декана, да? – полуутвердительно спросила Ульяна. – Как раз у нас лекция на второй паре. Мы никак иначе к Андрееву не успеем. Пойдем? Или как?

Я удивилась такому вопросу. Что-то новое, неожиданное прозвучало в ее тоне… Какое-то другое чувство… Я внимательно посмотрела на Ульяну. А, бесполезно! Ничего по ее лицу не поймешь!..

– Ты поедешь? – еще раз спросила она.

– А ты?

– Неудобно как-то отказываться. Мы же сами к нему на работу пришли… Но мне, если честно, важнее учеба. – Ульяна сжала губы и прищурилась.

Что-то я пропустила? Что-то он ей сказал? Или она что-то надумала? Разочаровалась в нем? Почему? Я-то – наоборот… Не хочет идти? Это ведь хорошо… Зачем я так говорю? Я хочу остаться наедине с Андреевым, это понятно… Я все равно не буду наедине – придет гость, и кто-то будет это все снимать, Андреев хотел, чтобы приехал второй оператор, кроме Сени…

Я хотела задать ей много вопросов. Мне неожиданно стало интересно, что за человек Ульяна, как-то по-другому интересно, чем раньше. Но я не знала, как к ней подступиться. И еще мне очень мешала моя ревность.

Однажды мы играли в такую игру, когда поехали с курсом на празднование посвящения в студенты. Это традиция факультета, которую завели несколько лет назад. Каждый второй курс устраивает такое для первокурсников, причем кто во что горазд. Можно проехать на теплоходе вокруг Москвы, пока не закрыли навигацию, можно устроить какую-то оригинальную вылазку по ночной Москве, например по булгаковским местам. Наши второкурсники придумали «Пикник на обочине».

Ехать было долго, около четырех часов, на электричке, потом на автобусе. «Пикник» заключался в том, что они нашли какой-то заброшенный детский пионерский лагерь, который почему-то пока никому не понадобился, расположенный в глуши леса, а вовсе не на обочине, кстати. Я, только приехав туда, поняла, что кто-то умный из второкурсников имел в виду устроить не пикник, а экскурсию в забытый лагерь, вроде того как герои фильма «Сталкер», снятого по этой повести «Пикник на обочине», попадают в странную заброшенную «зону».

На этом все сходство заканчивалось, место было не страшное, а милое, когда-то здесь были солнечные лужайки и пролесок, вокруг был хвойный и смешанный лес. Но это было давно. А теперь все заросло травой, даже сам подъезд к лагерю, потому что дальше дорога не шла, был тупик, и сюда никто не ездил уже лет десять или больше – как поймешь? Половина деревянных корпусов совсем развалилась, но половина осталась целыми, и хорошо сохранился кирпичный одноэтажный корпус. В них не было ни электричества, ни отопления. Вода была на улице и, как ни странно, из старых кранов полилась сначала очень ржавая, а потом вполне нормальная вода, наверное, где-то была скважина, из которой вода шла на поселок или деревню, в нескольких километрах, точно не знаю. Еще вода была в старой столовой, тоже текла из крана, но зато там не было части крыши, она провалилась, и вода текла еще сверху, потому что дождь начался, как только мы приехали, и продолжался все два дня, что мы там пробыли.