– Теперь поняла, – кивнула через силу я.

– Ну вот. Она села и приехала. Прилетела.

– Почему? – от беспомощности и от невозможности всей ситуации спросила я.

– Потому что взвесила. Весы вдруг качнулись. И еще нас увидела. Чаша весов окончательно перевесила.

– Ты знала?

– О чем?

– Что она здесь?

– Нет, откуда? – Ульяна пожала плечами. – Но я внимательно прочитала стихотворение. И всё о нем поняла… – Она вздохнула, покрутила головой, закинув голову, посмотрела на небо. – Шикарная какая погода сегодня, правда? Не хочется запираться в темный подвал… Что, может, пойдем, погуляем?

Андреев выглянул за калитку. Рядом с ним прыгала неугомонная Маняша и тыкалась ему мордой в руку.

– Я не понял…

– Сейчас мы придем, Сергей Константинович, – улыбнулась Ульяна своей самой лучшей, светлой улыбкой.

Андреев хмыкнул и внимательно глянул на Ульяну.

– Ну-ну… – сказал он. И ушел в дом.

– Что? – Ульяна посмотрела на меня. – Убегаем? Или как?

– Или как. – Я вздохнула. – Бред – сейчас убегать.

Ульяна молча вошла обратно во двор, я – за ней. Точнее – я тоже вернулась. Это было бы правильнее. Я ведь могла и одна уйти. Но я осталась.

Андреев заварил нам чай из пакетиков, Лариска сидела, забравшись с ногами на стул и обняв их руками, утопая в андреевском свитере. Она оказалась совсем невысокого росточка. Аня уселась рядом с Андреевым, взяла его под руку и прижималась головой, хотя Андрееву было очень неудобно так пить чай.

– Сеня уже внизу, ставит свет, – сказал Андреев. – Будем с двух камер снимать, одна из вас на камеру встанет. Другой оператор подвел, не приедет. Так что спасибо, что пришли, девчонки.

Он так сказал, как будто мы не убегали с занятий, не ехали к нему два с половиной часа, а пришли с соседнего участка, помочь прополоть морковку…

– Надя сегодня серьезная… – прокомментировал Андреев. – Ларис, это мои директора, – вдруг запоздало спохватился он. – Я тебе говорил, кажется…

Мальчики – все-таки очень странные люди, какого бы возраста они ни были. У них совершенно другие акценты.

Я заметила, что Андреев вдруг правильно выговорил это слово – «директора», как положено, не стал шутить при жене. Вызвать-то вызвал нас, как ни в чем не бывало!.. Мог бы не вызывать!..

– Хорошая работа… – улыбнулась Лариска одними губами.

Я знаю эту улыбку. Она так всегда фотографируется. Чуть приоткрыв рот, растянув пухлые губы, приподняв щеки и пристально глядя в камеру. Сейчас я увидела, как именно эта улыбка делается.

– Волонтерская, – кивнула Ульяна.

– Сережа, ты что, не платишь девушкам? – Лариска почему-то засмеялась, наверное, сама услышав некоторую случайную скабрезность своего вопроса.

– Мы просто помогаем Сергею Константиновичу делать передачи, потому что нам интересно и нужна практика, – спокойно ответила Ульяна.

Я тоже хотела что-то добавить, но очень неважно себя чувствовала. Больше всего я хотела бы сейчас убежать отсюда. Или хотя бы поплакать всласть. Потому что в душе что-то копилось, копилось, росло, и оно хотело найти выход. Мне бы сейчас поплакать – и всё. Я потерла виски. В нашей семье женщины не плачут. Надо взять себя в руки. Ничего не произошло. Ничего вообще не произошло. Все живы и вполне здоровы. Плакать не о чем. Но… Ведь всё должно было быть совсем не так… Зачем тогда он… Зачем все эти взгляды… Почему даже сегодня держал мою руку и не отпускал… Зачем волосы на палец накручивал и молча улыбался? Потому что мои волосы красивые и приятные на ощупь? И всё?

– А у нас сейчас шестнадцать градусов… И уже распускаются… – Лариска засмеялась. – Забыла, как это по-русски… buds… Ann, what’s the Russian for buds?[1]

– What’s that – «buds»?[2] – доверчиво улыбнулась Аня, портя мамину игру.

Я не могла поверить, чтобы Лариска так быстро забыла все русские слова.

– Serge, what’s the Russian for buds?[3] – продолжала Лариска, теперь обращаясь к Андрееву, уткнув подбородок в коленки, которые она по-прежнему обнимала обеими руками с коротко остриженными ногтями на крупноватых пальцах.

– Почки, – ответила за него Ульяна. – Распуколки. В словаре у Даля так написано. Пук – и почка распустилась.

– Может, распускáлки? – негромко спросила я, пытаясь глупо не смеяться. А ведь только что я изо всех своих сил держала слезы в глазах.

– Не знаю, – пожала плечами Ульяна. – Если «распускалки», тогда это единственная ошибка в словаре Владимира Даля. Там ошибок нет. В то время книга вышла, когда за третью ошибку снимали тираж. Я только что пост писала о грамотности советской печати.

– Видишь, какие у меня прекрасные директора, Лариса… – сказал Андреев, продолжая безотрывно смотреть на свою жену, бесконечным, долгим взглядом.

В этом взгляде было все. И любовь, и жалость, и снисхождение, и нежность, и еще что-то, чему нет слов, потому что это больше слов. Наверное, это то чувство, которое даже не вмещается в слово «любовь».

Андреев встал, подошел сзади к Лариске и обнял ее за плечи. Она, закинув наверх голову, посмотрела на мужа.

Какой бы это был сейчас кадр… На фоне зимнего окна… Два силуэта, слившихся в один. А еще и птичка села на ветку… с красным брюшком… Кадр века. Андреев, Лариска и красавец-снегирь.

Я побыстрее опустила глаза в чашку. На дне моей чашки был нарисован как будто детской рукой яркий цветочек и пчела, садящаяся на него. Очень кстати. Символы сами лезут в глаза.

С улицы раздался сигнал автомобиля.

– О, приехал! – сказал Андреев, чмокнул Лариску в светлую макушку и энергично вышел из кухни.

Я видела, как он шел по двору – уверенно ступая по своему кусочку земли. Сегодня он ходит еще увереннее, чем обычно. Здорово он сделал, что поселился в Подмосковье, не в каком-нибудь московском человейнике… Здесь ему гораздо легче переживать Ларискины уходы, побеги, отлеты за океан. Пусто, одиноко, зато – земля под ногами, своя земля. И чистое небо, ночью звезды. Можно искать созвездия, можно просто стоять, запрокинув голову и думая о том, как огромен мир и коротка в нем человеческая жизнь, о том, что каждый из нас вмещает всё, а это всё – бесконечно. Значит, и мы сами – бесконечны? Внутри…

Можно спать в своем собственном доме, где за окном на ветках спят птицы, живущие у тебя во дворе. Я эту птаху с красным брюшком ведь отлично знаю. Андреев ее постоянно снимает. Спать и видеть во сне далекий Орегон, где почки распускаются в феврале и где катается на велосипеде прекрасная глупая Лариска, с такими нежными вспухшими губами, огромными голубыми глазами, которые похожи на сегодняшнее наше небо – светлое, холодное, манящее… и совершенно равнодушное. Что этому небу до наших слез, страданий, любовей? И Ларискины глаза, в которых утонул когда-то Андреев, – как это небо.