Это яркий рисунок – в голубых, зеленых и пурпурных тонах. Август изобразил небесно-голубой «Холден Кингсвуд», покоящийся на дне океана. Высокие изумрудные водоросли окружают машину, морской конек проплывает через этот подводный пейзаж. Август нарисовал мой сон.

– Кто это, Илай? – спрашивает миссис Биркбек, указывая на нарисованного человека, сидящего на переднем сиденье.

Я помню о своем плане.

– Это наш папа, полагаю, – говорю я.

– А это кто? – интересуется она, тыча в заднее сиденье «Кингсвуда».

Я помню о своем плане.

– Это Август.

– Ну а это?

Я думаю о своем плане.

– А это я.

– Понятно, – мягко произносит миссис Биркбек. – А скажи-ка мне, Илай. Почему вы здесь все спите?

Кажется, это действительно может расстроить мой план.

До Рождества пять дней, и я не могу уснуть. На единственном раздвижном окне нашей спальни нет ни занавесок, ни жалюзи, и синеватый послеполуночный лунный свет падает на правую руку Августа, свисающую с кровати. Я не могу уснуть, потому что мой матрас вызывает зуд и пахнет мочой. Матрас подарил папаше Кол Ллойд – абориген, живущий через пять домов от нас на Ланселот-стрит со своей женой Кайли и пятью детьми, старший из которых, двенадцатилетний Тай, спал на этом оранжевом поролоновом матрасе до меня. Вонь мочи не дает мне уснуть, но то, что заставило меня проснуться, – это мой план.

– Гус, ты слышишь это?

Гус не отвечает.

Это стонущий звук. «Хууууууууууу…»

Я думаю, это отец. Он не пил сегодня вечером, потому что выходит из трехдневного запоя. Он настолько залил шары в первый вечер загула, что мы с Августом смогли проползти в щель под его диваном в гостиной, пока папаша смотрел «Джоси Уэльс – человек вне закона» по телевизору, и связать вместе шнурки его кед; так что когда он вскочил – чтобы обругать как следует одного из множества злодеев-северян, по глупости убивших киношных жену и ребенка Клинта Иствуда, – то запутался в ногах и падал тяжело и долго, пока не навернулся через кофейный столик. Он вставал и падал потом еще раза три-четыре, прежде чем понял, что его шнурки связаны, и в момент понимания поклялся – сквозь поток бессвязных по большей части слов, среди которых минимум двадцать три раза встречалось «сучары», – что закопает нас живьем на заднем дворе рядом с засохшим макадамовым деревом. «Ах, мечты-мечты», – написал Август в воздухе указательным пальцем, пожал плечами и переключил телевизор на седьмой канал, где шел «Калейдоскоп ужасов». На следующий день запоя, в субботу, папаша куда-то намылился. Он натянул джинсы, свежую тенниску и – обретя второе дыхание после шести банок рома с колой с утреца, благоухая своим суровым одеколоном, – двинул на остановку 522-го автобуса, не сказав ни слова о том, куда именно он едет. Он явился домой только часов в десять вечера, когда мы с Августом смотрели фильм «Полосы» по девятому каналу. Папаша прошел через заднюю дверь прямиком в кухню к тумбочке, где у него стоит телефон, на который он никогда не отвечает. Под телефоном находится очень важный ящик. В этом ящике он держит неоплаченные счета, оплаченные счета, наши свидетельства о рождении и свои таблетки от белой горячки. Он открыл этот важный ящик и вытащил оттуда собачью цепь, которую вдумчиво обмотал вокруг правого кулака. Он даже не заметил нас, сидящих на диване в гостиной, когда выключал телевизор, а затем все огни в доме. Он подошел к окну и приоткрыл задернутые старые оборчатые занавески кремового цвета, выглядывая в щель между ними.

– Что такое? – спросил я, чувствуя в желудке холодок. – Папа, в чем дело?

Он просто уселся в темноте на диване и поправил на себе собачью цепь. Его голова завалилась набок на секунду, но затем он сосредоточился на своем левом указательном пальце, старательно поднося его к губам.

– Тссссссссс, – прошипел он.

Мы с Августом не спали в ту ночь. Мы позволили своему воображению безудержно разыграться, гадая, на какое опасное существо или сущность он обиделся настолько, чтобы это оправдало собачью цепь вокруг кулака: какой-то бандит возле паба, какой-то громила по пути в паб, какой-то убийца по пути домой из паба, каждый отдельный посетитель в пабе; ниндзя, якудза, Джек-Потрошитель, Бонни и Клайд, Бог или черт. Август задумался, как бы мог выглядеть черт, если бы стоял у нашей двери. Я сказал, что он был бы в светло-голубых шлепанцах, с прической «маллет» и в спортивной шапочке, чтобы прикрыть рога. Август сказал, что на нем был бы белый костюм с белыми туфлями и у него были бы белые волосы, белые зубы и белая кожа. Август сказал, что черт был бы похож на Титуса Броза, а я сказал, что имя Титус ощущается теперь чем-то из другого мира, другого времени и места, к которому мы больше не принадлежим. Нам принадлежит только Ланселот-стрит, дом номер пять.

– Другие Гус и Илай, – сказал Август. – Другая Вселенная.

Следующее утро отец провел, сидя на кухонном полу возле входа в прачечную, перематывая и слушая, перематывая и слушая, перематывая и слушая «Рубиновый вторник» на кассете; пока ее не зажевало в плеере и папаша не остался с мотком коричневой ленты в руках, спутанной, как пучок нерасчесанных кудрявых волос. Мы с Августом ели хлопья за кухонным столом и наблюдали, как он безнадежно пытался заправить ленту обратно, но преуспел лишь в том, что вытягивал ее все больше и больше, все хаотичней и непоправимей, пока она не превратилась черт знает во что. Это заставило его искать утешения в пленках с песнями Фила Коллинза, что стало единственным моментом во всем этом пьяном трехдневном домашнем кошмаре, когда мы с Августом искренне подумывали обратиться в Департамент по защите детей. Яркий и страстный запой достиг кульминации к одиннадцати часам утра, когда папашу эффектно стошнило кровью и желчью на персиковый кухонный линолеум. Он вырубился так близко к собственному абстрактному произведению на полу, что у меня получилось взять его за руку, отогнуть ему указательный палец и использовать как карандаш, чтобы написать в луже сообщение, которое он сможет прочитать, когда проснется. Я водил его указательным пальцем по дурно пахнущей рвоте, чтобы написать большими буквами, шедшими прямо из сердца:

«ПОМОГИ НАМ, ПАПА».

«Хууууууууууу…»

Этот звук доносится через щель под дверью нашей спальни.

Затем отчаянный голос, болезненный и знакомый.

– Август! – зовет отец из своей спальни.

Я трясу руку Августа.

– Август! – говорю я.

Он не шевелится.

– Август! – снова окликает папаша. Но зов мягкий и слабый. Больше стон, чем крик.

Я иду к его двери в темноте, щелкаю выключателем, и мои глаза прищуриваются от яркого света.

Он держится за свою грудь обеими руками. Он задыхается. Он говорит между короткими, резкими вдохами:

– Вызывай… «Скорую»… – шепчет он.