– Ты имеешь в виду половой акт? – спрашиваю я.

– Да, Илай, я имею в виду половой акт.

Дрищ дважды подергивает удочку, внимательно изучая верхушку лески, словно не доверяет ей.

– Снова пробует? – спрашиваю я.

Он кивает, немного подматывая леску. Затем прикуривает, прижав подбородок к груди, прикрывая ладонями огонек от дождя.

– Итак, где я с ним встречаюсь? – спрашиваю я. – Как Джордж меня узнает?

Дрищ выпускает дым в дождь. Он лезет левой рукой в верхний карман своей фланелевой рубахи под плащом. Вытаскивает листок бумаги, сложенный вдвое.

– Он тебя узнает, – говорит Дрищ.

Он держит листок бумаги в руках и задумчиво на него смотрит.

– В тот день в больнице ты спрашивал меня насчет хорошего и плохого, – продолжает он. – Я поразмыслил об этом. Хорошенько поразмыслил. Мне следовало сказать тебе тогда, что это просто выбор, и ничего больше. Не имеет значения ни прошлое, ни матери и отцы, ни как ты к этому пришел. Это просто выбор. Хорошо. Плохо. Вот и все.

– Но у тебя не всегда был выбор, – говорю я. – Когда ты был мальчишкой – у тебя же не было тогда выбора. Ты должен был делать то, что должен, а потом оказался на дороге, которая не оставила тебе выбора.

– У меня всегда был выбор, – возражает Дрищ. – И у тебя сегодня есть выбор, малыш. Ты можешь взять этот листок бумаги. Или ты можешь выдохнуть. Ты можешь сделать шаг назад, выдохнуть, поехать домой и сказать своему старику, что с нетерпением ждешь Рождества, чтобы провести это время вместе с ним; и ты больше не будешь дергаться, поскольку понимаешь, что не можешь отсидеть мамин срок за нее; а именно это ты делаешь, парень, ты живешь в этой тюрьме вместе с ней, и ты будешь там еще два с половиной года, если не отступишь на шаг и не выдохнешь.

– Я не могу, Дрищ.

Он кивает и протягивает мне руку с листком бумаги.

– Твой выбор, Илай, – говорит он.

Клочок бумаги усеян каплями дождя. Просто листок бумаги. Возьми этот листок. Возьми его.

– Ты не разозлишься на меня, если я возьму это?

Дрищ качает головой.

– Нет, – произносит он ровным тоном.

Я беру этот листок. Я засовываю его в карман шорт, даже не посмотрев, что на нем написано. Я смотрю в море. Дрищ внимательно смотрит на меня.

– Ты меня больше не увидишь, Илай, – говорит он.

– Что?

– Ты не можешь продолжать проводить время с таким старым жуликом, как я, – поясняет Дрищ.

– Ты же сказал, что не станешь злиться!

– Я и не злюсь. Если тебе необходимо увидеть маму – все хорошо и правильно, но ты оставишь всю эту блатную романтику позади. Ты меня слышал. Это все.

У меня колотит в висках от волнения. Глаза наполняются слезами. Дождь на моих щеках, на моей голове и в моих заплаканных глазах.

– Но ты мой единственный настоящий друг!

– Значит, тебе нужно завести новых, – говорит он.

Я поникаю головой. Я прижимаю к глазам кулаки и давлю изо всех сил, словно зажимаю порез, чтобы остановить кровотечение.

– Что со мной будет, Дрищ? – спрашиваю я.

– Ты будешь жить своей жизнью, – отвечает Дрищ. – Ты будешь делать вещи, о которых я только мечтал. Ты повидаешь мир.

Мне холодно внутри. Так холодно.

– Ты холодный, Дрищ, – говорю я сквозь слезы.

Теперь я зол внутри. Очень зол.

– Я думаю, что ты убил того таксиста, – говорю я. – Ты хладнокровный убийца. Холодный, как змея. Я думаю, что ты выжил в Черном Питере, потому что у тебя нет сердца, как у всех остальных.

– Возможно, ты и прав, – отзывается он.

– Ты гребаный убийца! – кричу я.

Дрищ прикрывает глаза от такого внезапного шума.

– Успокойся, – говорит он, оглядывая мост, но не видя никого в пределах слышимости. Все исчезли. Все сбежали на какое-то время. Все сбежали от дождя. На мосту никого нет. Так холодно внутри.

– Ты заслужил все, что получил! – выпаливаю я.

– Хватит, Илай, – говорит он.

– Ты полон гребаного дерьма! – кричу я.

Дрищ взрывается, а я никогда раньше не слышал, чтобы он орал.

– Хватит, черт побери! – кричит он. И крик заставляет его захрипеть, и у него начинается приступ кашля. Он подносит левую руку ко рту и кашляет в сгиб локтя, давясь рокочущим легочным кашлем, как будто внутри него нет ничего, кроме старых костей и грунтовой пыли из Черного Питера. Он набирает в грудь воздуха, хрипя и брызгая слюной, откашливается и выхаркивает сгусток мокроты, который приземляется в двух метрах справа от него рядом с парой выброшенных сардинок. Он немного успокаивается.

– Я натворил достаточно, – говорит Дрищ. – И я причинил зло слишком многим людям. Я никогда не говорил, Илай, что не заслуживаю того срока, который получил. Я просто сказал, что не совершал того убийства. Но я сделал достаточно, и Господь знал, что я сделал достаточно, и Он хотел, чтобы я задумался о некоторых других поступках, которые совершил; и я задумался, малыш. Я мотал срок, думая о тех поступках, я размышлял о них и за решеткой, и на воле. И мне не нужно, чтобы ты думал о них за меня. Ты должен думать о девочках, Илай. Должен думать о том, как ты собираешься достичь каких-то вершин. Как собираешься выбраться из этой дерьмовой дыры, в которой живешь здесь, в Брекен-Ридже. Прекращай уже пересказывать чужие истории и начинай писать свою собственную.

Он качает головой. Смотрит на буро-зеленое море.

Конец его удилища внезапно кивает. Раз. Два. Три раза!

Дрищ молча наблюдает за удочкой. Затем резко подсекает, и она сильно изгибается, как радуга, которую я видел над Ланселот-стрит.

– Попался! – говорит он.

Это внезапное действие заставляет его снова неудержимо закашляться. Дождь барабанит по воде. Дрищ протягивает мне свою удочку, чтобы целиком отдаться приступу кашля.

– Плоскоголов, – сообщает он сквозь удушающий кашель. – Здоровый, чертяка. Фунтов на десять[39]. – Он кашляет еще три раза. – Вытащишь его, ладно?

– Что? – говорю я. – Я не могу…

– Просто подматывай, черт побери! – рявкает он, вставая на ноги и упирая руки в колени, кашляя теперь каким-то мерзким ведьминым варевом из смолы и мокроты. И крови. В его слюне кровь, и она капает на асфальт моста, и дождь смывает ее, но она не заканчивается. Здесь нет цвета ярче, чем красная кровь Дрища Холлидея. Я отчаянно подматываю леску, крутя головой взад-вперед, метаясь взглядом между морем и кровью возле ног Дрища. Море и кровь. Море и кровь.

Плоскоголов натягивает леску, борясь за свою жизнь. Я сильнее налегаю на катушку, вращая ее долгими, плавными движениями, как я обычно крутил рукоять ржавой сушилки для белья на заднем дворе нашего дома в Дарре[40].