Милу шагнула к нему (ей хотелось обнять его), но остановилась, ощутив острый укол в левом ухе.

Почему он не рад ей? Почему в нём чувствуется… такая враждебность?

– Простите, – затараторила Спельман, протолкавшись мимо пяти детей к Брэму. – Господин Поппенмейкер… от имени органов опеки я приношу свои извинения за то, что сироты вторглись в ваши владения, украли ваше имя, сделали вашу кукольную копию и сотворили полнейший бедлам. Я прослежу, чтобы они должным образом ответили за это, как только решу, что с ними делать…

Брэм Поппенмейкер тяжело воззрился на представительницу органов опеки, и она мгновенно умолкла.

– Я желаю лично допросить каждого из них, – сказал он. – И собираюсь знать, почему они решили, что могут воспользоваться моим именем и именем моей дочери, чтобы вернуть меня сюда.

Милу заметила, что его голос слегка дрогнул. Под гневным взглядом таилась грусть, она явственно это чувствовала, хотя он и пытался её скрыть.

– Брэм, – проговорила Эдда, – может, нам всем лучше просто спокойно обсудить ситуацию?

– Это твоих рук дело, Финкельштейн? – осведомился Брэм, и после его вопроса воздух между ними наэлектризовался. – Значит, за всем этим стоишь ты. Почему я не удивлён?

– Эдда здесь ни при чём, – неожиданно выпалила Милу. – Всё дело во мне.

Брэм впился в неё взглядом.

– Кто ты такая?

– Меня зовут Милу По… – она запнулась, пытаясь сглотнуть ком в горле, но ничего не получилось, а затылок уже слегка пощипывало. – Меня зовут Милу Поппенмейкер, – заявила девочка с уверенностью, которой даже не чувствовала. – Вот кто я такая.

Брэм наклонил голову набок.

– Неужели?

Наступил миг, которого она так ждала. Ответы, в которых она отчаянно нуждалась, были от неё на расстоянии вытянутой руки. Но почему-то Брэм ничего не предпринимал.

– Милу, – медленно повторила она, ожидая, что он хоть чем-то выдаст, что знает её. – Это я, Милу.

– И что ты делаешь на моей мельнице, Милу Поппенмейкер?

Она вздрогнула. Как больно жалят его слова! Почему он притворяется, будто не понимает, кто она?

– Это долгая история…

– Но истории ты рассказываешь неплохо, – Брэм вытащил папу-марионетку из кресла-качалки и уселся, скрестив руки и ноги. – Почему бы не поведать мне, как именно вы все очутились на мельнице?

– Я выросла в приюте «Малютка-тюльпан» в Амстердаме, – начала Милу. – Меня нашли на крыше…

Его холодный взгляд по-прежнему был прикован к ней. Если он догадался, кто она, то мастерски это скрывает. Крохотный червячок сомнения поднял головку, но Милу ощутила ласковое покалывание в ушах, поощрявшее её, чтобы она продолжала.

– Это было двенадцать лет назад.

Никакой реакции.

– В моей корзинке была тряпичная кошка, которую вы сделали.

Крошечная морщинка залегла у него на лбу, но он всё равно молчал и пока ничего не подтвердил.

Заряд злости прошил Милу. Уши уже предупреждающе закололо, но она не обратила на это внимание.

– Я ориентировалась на координаты, которые вы оставили. Они привели меня прямо к вашему дереву.

Он моргнул. И всё.

– Я нашла ваше имя и имя моей матери… на самой высокой ветке. И платок с кольцами… Почему вы притворяетесь? Вы отлично знаете, кто я! Ведь вы бросили меня и не пришли за мной!

Милу не понимала, что кричит, пока не заметила, как он дёрнулся.

– Я ждала вас двенадцать лет, – продолжала она тише, но с прежней досадой. – По утрам я смотрела в окно и надеялась, что сегодня – тот самый день, когда вы придёте за мной. А потом решила: вам просто нужна какая-то помощь, что-нибудь такое, что вас подтолкнёт… Я мечтала, что встречу вас. Записывала каждую мелочь, каждую несчастную улику в надежде узнать, как вас найти. И вот я здесь.

У неё перехватило дыхание. Слёзы покатились по щекам.

– У вас была вторая дочь, – прошептала она. – Лизель вы любили больше? Поэтому вы меня бросили?

Она не представляла, какая ещё может быть причина. Совсем по-другому она воображала себе воссоединение с отцом. Столько лет ожиданий, гаданий, грёз… Милу и подумать не могла, что её встретят таким тяжёлым ледяным взглядом, и её отец станет делать вид, будто и понятия не имеет, кто стоит напротив него.

– Вы вообще представляете себе, каково жить в приюте? – спросила она, когда он так и не ответил. Его молчание выводило Милу из себя. – Хозяйка жестоко обращалась с воспитанниками. Мы постоянно работали, а кожа на руках трескалась и кровоточила. Мы спали в холодной комнате, скрючившись в кроватях, на которых с трудом один человек едва уместиться может. Директриса хотела продать нас. Вам совсем всё равно?

Брэм Поппенмейкер моргнул. Он открыл рот, чтобы ответить, но теперь Милу не дала ему заговорить.

– Пожалуйста, не притворяйтесь, что не знаете, кто я. Я хочу только… всегда хотела… узнать ответы.

– Милу, – выдохнул Брэм виновато. – Я не твой отец.

Она покачала головой.

– Вы лжёте. Вы… обязаны… Моё детское одеяло, – пробормотала девочка. – Оно бархатное, как ваш плащ. Вы вышили на нём моё имя. Именно вы! И… и тряпичная кошка. Вы её сделали. Я обязана быть вашей дочерью!

Она смотрела на него, отыскивая на лице Брэма малейший признак фальши, но ничего подобного не находила. Суровый взгляд смягчился, в нём читалось иное чувство, от которого Милу буквально скрутило жестокой болью. Он жалел её.

– Но…

Слова застряли в горле, когда Милу снова присмотрелась к внешности мужчины. Если сощуриться, то ещё можно предположить, что у них обоих – одинаковый закруглённый кончик носа, хотя нос Брэма всё же оказался гораздо длиннее. И глаза у него – ярко-синие, а не чёрные. И рыжие волосы…

Он совершенно на неё не похож.

– Я не твой отец, Милу, – мягко повторил он. – Мне жаль, но это чистая правда. Моя жена, Аннализа, умерла задолго до твоего рождения. Лизель тогда была чуть младше тебя.

Голос Брэма эхом отдавался в голове Милу, ей почудилось, что она падает в колодец. Хотя ум твердил ей, что это, разумеется, жестокая ложь, сердце чувствовало, что он говорит правду. Он не врал.

Брэм Поппенмейкер – не её отец.

– У меня был только один ребёнок, – тихо добавил он. – И я очень любил свою дочь. Я бы никогда её не бросил. Лизель была для меня всем.

Милу перестала дрожать, кончики ушей превратились в лёд.

– Лизель была?..

Лицо Брэма исказилось.

– Лизель мертва.

Сердце Милу не просто треснуло, оно разлетелось на мелкие кусочки. Покалывание в ушах внезапно прекратилось. Крик боли разнёсся по кухне. Девочка обернулась и обнаружила, что Эдда рухнула на стул: лицо побелело, глаза закрыты.