– Кто… он? – спросила Милу едва слышно, но этого было достаточно, чтобы в кухне вновь наступила тишина.

Эдда утёрла слезу и встряхнулась. Когда она заговорила, её голос постоянно прерывался.

– Тринадцать лет назад мой двоюродный брат приехал сюда. Он и Лизель, они были… ну… они стали очень близки и… Милу, я никогда не подозревала, что они… а потом он исчез так внезапно, сразу вслед за Лизель и без всяких объяснений. Я просто решила, что он… твой отец… уехал искать её, куда бы она ни отправилась.

Отец.

Это слово стрелой пронзило сердце Милу, которое распалось на части и соединилось вновь, чуть более цельное, чем прежде, но всё равно не исцелившееся окончательно от ноющих пустот.

– Местные жители… – всхлипнула Эдда. – Они не утруждали себя размышлениями о неряшливом юноше с диковатым взглядом и побаивались его большую собаку, которая ела всё, до чего могла дотянуться. Им не был знаком тот добрый, немного странный парнишка, которого знала я. Только Лизель разглядела его как следует, потому что, как и в случае со мной, она оказалась единственной, кто готов был смотреть.

Милу сглотнула. Слёзы стали крупнее, они текли по подбородку. Покалывание в ушах теперь было ласковым, нежным, утешающим.

– Вот, – пролепетала Эдда, взявшись за свой медальон. – Он у меня здесь.

Дрожащими руками она сняла медальон с шеи. Милу взяла украшение и посмотрела на крышку, пальцы у неё тоже тряслись, и девочка боялась, что уронит его.

Сбоку появилась шестипалая ладошка и помогла справиться с крохотной защёлкой. Остальные друзья Милу тоже подошли ближе, но она спрятала медальон в кулаке. Окинула их обречённым взглядом, прерывисто выдохнула и только затем откинула крышку.

Внутри оказалась фотография юноши с волчьей ухмылкой. Волосы у него были темнее ночи, а глаза почти чёрные. У его ног лежала крупная серая собака, наверное, следы её лап достигали размера суповой тарелки. А в углу фотографии аккуратным почерком было выведено имя.

Милу смотрела на фотографию отца.

Следы когтей.

Карманные часы.

Её собственные диковатые черты.

Всё это она унаследовала от него.

Милу сжала в руке карманные часы.

Её родители полюбили друг друга, сидя на вершине тиса и любуясь звёздами. А однажды ночью, при полной луне, её мать умерла.

Гравировка предназначалась не для Милу. Её посвятили Лизель.

– Я не знаю, почему он оставил тебя, – сказала Эдда. – Но я знаю, что он всегда поступал так, как считал нужным.

Милу закрыла медальон и вернула его Эдде. Ей нужны ответы, и теперь она их получила.

Её мать мертва. А отец пропал. В сердце воцарилась пустота.

– Простите, что прерываю вас, – произнесла Спельман, в голосе которой не слышалось ни малейшего намёка на извинения, – но я должна сегодня же ночью вернуть сирот в «Малютку-тюльпан».

Улыбнувшись Брэму широкой зубастой улыбкой, она кивнула на Милу.

– Полагаю, вы захотите оставить её у себя, верно?

Брэм моргнул.

– Отлично, – Спельман плюхнула учётную книгу ему на колени и сунула в руку перо. – Подпишите, пожалуйста, вот здесь… да, спасибо. Остальные четверо, идёмте.

– Нет, – проговорила Милу. – Вы не можете их забрать.

– Закон есть закон, милое дитя, – ответила Спельман, взяв фолиант.

Милу умоляюще посмотрела на Брэма.

– Вы не могли бы…

Её дедушка вздохнул.

– Милу, буквально несколько минут назад я был бездетным вдовцом. А сейчас у меня появилась внучка, о которой нужно позаботиться. Я не могу взять пятерых…

– Хорошо, – беззаботно сказала Спельман, – на том и порешим. Kindjes, собирайте вещи и прощайтесь. Побыстрее.

Милу загородила дверной проём, лихорадочно пытаясь что-то придумать.

– Пожалуйста, не…

– Стойте! – воскликнула Эдда.

Все выжидающе посмотрели на неё. Эдда покровительственно обняла Лотту. Спельман мрачно воззрилась на управляющую.

– Дети сами отлично могут о себе позаботиться, – заявила Эдда. – Они уже доказали это. Их целеустремлённость просто поражает. Думаю, мы можем решить вопрос здесь и сейчас.

Спельман вздохнула.

– Во-первых, у любого несовершеннолетнего при отсутствии биологических родителей и родственников должен быть законный опекун. Во-вторых, целеустремлённость не произведёт впечатления на органы опеки, в отличие от аккуратно заполненных документов. В-третьих, сиротам негде жить.

– Они вполне могут жить здесь, – будничным тоном произнёс Брэм. – Эдда, ты всё ещё готова купить мельницу?

На мгновение Эдда ошеломлённо застыла, потом кивнула:

– Да, но…

– Отлично, – сказал Брэм. – В качестве первоначального взноса я готов взять часы в форме лисицы, они ещё у тебя?

Бровь взлетела вверх.

– Да. Но…

– Лизель любила эти часы, – улыбнулся Брэм. – А мельница просто рухнет в канал, если за ней никто не будет следить. Несомненно, дети найдут ей применение. Лизель бы понравилась такая идея.

– Сиротам нужен опекун, – раздражённо перебила его Спельман. – Документы…

– Это глупая возня с бумагами, – добавила Эдда. – Можете записать меня в качестве их опекуна.

Милу слышала, как её друзья ахнули от удивления. Лотта широко улыбнулась Эдде. Другие просто молча смотрели на управляющую.

– Опекать их будет честью для меня, – призналась Эдда. – Если они согласны, чтобы я была с ними…

Четыре пары детских рук обвили её талию. А Милу обняла свои плечи.

– Ладно, – протянула Спельман, цокнув языком. – Тогда вопрос решён. У меня уже сил нет на новые сюрпризы, поэтому я просто заберу пошлину. Давайте покончим с этим. Мне ещё двоих преступников везти в тюремную больницу, прежде чем я смогу лечь в постель.

Лотта отсчитала пятьдесят гульденов, положила деньги в мешочек из плотной ткани и отдала его представительнице органов опеки, а Эдда тем временем поставила в ведомости свою подпись. Роуз Спельман бросила последний взгляд на папу-марионетку и на детей, недоверчиво покачала головой и скрылась в холодной ночи.

Брэм встал, взъерошив рукой волосы.