В книгах мы ищем родственную душу; надеемся вкусить горечь и наслаждения, которых у нас не хватает духу испытать в жизни; мечтаем увидеть сны, в которых жизнь представляется полной иллюзий, хотим проникнуться философией, которая поможет выстоять в уготованных испытаниях. Чтение ради чтения – не важно, в какой области, – видится мне профанацией идеи. Уж лучше вдохновившись нужной книгой, пуститься в сомнительную авантюру, нежели превратиться в сумрачного буквогрыза.

А может, нам просто недостает общения? Прочитать книгу правильно означает очнуться и начать жить: хотя бы поинтересоваться, как идут дела у соседа, с которым раньше не о чем было и словом перемолвиться. При нынешнем изобилии книг мы столкнулись с повальным безразличием к ближним. Или мы разучились думать и совершать поступки?

Напоследок хочу сказать, что самые блестящие личности мне встречались среди простых, не слишком образованных, а иногда и просто малограмотных людей, причем куда чаще, чем в так называемом приличном обществе. Самые чудовищные преступления творят те, кто закончил самые престижные учебные заведения, те, перед кем были открыты любые двери. Повсеместно насаждая образование, разжевывая печатное слово, мы забываем, что не худо было бы для начала научить человеков быть людьми.

Никакая книга не сравнится со скалой, с деревом, с диким зверем, с облаком, с волной, с тенью на стене. Мы, книги выдумавшие, в долгу не у книг, а у тех сущностей, которые побуждают писать их: земли, воздуха, огня, воды. Не будь этих вечных неиссякаемых источников, к которым припадает как книгописец, так и книгочей, не было бы литературы. Разве мир не смог бы существовать без книг? Ужели мы не смогли бы выражать наши чувства, радости, горести, открытия, наконец, посредством устного слова? Возвращение живой речи позволило бы сохранить леса, вернуть природе ее первозданность, не отравлять воздух и, конечно, не засорять мозги и не разъедать свинцом тела тех, кто в поте лица трудится, чтобы попотчевать нас изысканной духовной пищей, сосредоточенной в… книгах.

«Ах, бедная птичка, больше тебе не летать!»[159]

Мы производим их на свет, говорим о их чистоте и невинности, а затем бросаем на произвол жестокой судьбы.

Кто такие дети и кто такие взрослые?

С момента, как они входят в наш мир, они жертвы непонимания, суеверия, жестокости, лицемерия, тирании и небрежения. Как им защитить себя? Если они ангелы – их распнут, если личности – изувечат и замучат. Если же они родятся с «отклонениями», где та рука, что их выправит?

Они обречены, как обречены мы, кто произвел их на свет. Дикарь имеет шанс, если остается в своей среде; бессчетные тысячелетия он демонстрировал умение приспосабливаться, претерпевать и выживать. Что до нас, то каждый проходящий день близит нашу гибель. Но должны ли мы так же убивать свое потомство?

Нет! Нельзя! Прекрати! Это начинается с колыбели.

Дисциплина. Будто мы знаем, что для них хорошо. «Приказа и бровью никто не оспорил…»[160] Делай так, понимай сяк, ешь это! Так мы говорим. Мы знаем.

Ты же хочешь быть хорошим маленьким мальчиком, а не дурным маленьким мальчиком? Обвиняемый не знает, что ответить. Его пытают, судят, обвиняют прежде, чем он успевает открыть рот.

Он будет плохим маленьким мальчиком – это более естественно.

Что бы взрослые ни делали, ни говорили, чему бы ни учили, я нахожу все это сомнительным. Что они сами думают о себе? Чем доказали свою независимость, понимание, право командовать, судить, наказывать, пресекать?

Приличней было бы, учитывая, что все мы загубили свою жизнь, не изображать из себя Бога двадцать четыре часа в сутки. Почему бы в ответ на вопрос не сказать: «Не знаю. А ты как думаешь?» Мы, любой из нас, знаем так ничтожно мало обо всем, что ни возьми.

Однако ребенок не ждет такого ответа, он просто слишком хорошо понимает, как мало мы знаем, как мы фанатичны и узколобы, как бесчувственны, насколько лишены воображения, нетерпеливы и нетерпимы. Он также знает, как мы малодушны. Он никогда не сидит сложа руки, ожидая, когда Верховный суд вынесет свое вымученное, запоздалое решение; он энергично протестует, заявляет о несправедливости, которую чует нутром. За что и получает по шее.

А когда он спрашивает, почему мы не сделаем что-нибудь – против того или иного проявления зла, – способны ли вы ответить ему честно? Способны ли ясно и вразумительно объяснить, почему люди гниют в тюрьмах, почему их подвергают пыткам за то, что они веруют не в то, во что следует верить, почему это да почему то? Можете рассказать ему, что такое цивилизация? Сами-то знаете? Или согласны рассказывать ему то, что рассказывали вам?

Уверены вы в том, что Земля вращается вокруг Солнца? Можете определить движение? Можете поклясться, что состав далекой планеты такой-то и такой-то? Да уверены ли вы хотя бы в том, что Солнце – это огненный шар?

Люди, отвечающие вам, не очень уверены. Абсолютов больше не существует. Есть теория, и есть гипотеза. Эксперимент. И доказательства разного рода. Доказательства! Как нам нравится это слово!

Тем не менее все неопределенно, спорно и сомнительно, все является предметом бесконечного доказательства и опровержения. Даже Бог. В случае ребенка у него не должно оставаться никаких сомнений. Он должен получить четкий ответ, даже если придется навязать его силой. Когда речь идет о правде, это несколько иное дело. В отношении некоторых вещей он не должен слышать правду, пока не будет способен воспринять ее. А тогда уже слишком поздно. Он уже узнал некое искаженное разочаровывающее подобие правды, которая выворачивает все наизнанку. Не ту правду, которая делает свободным![161] Эту правду он никогда не узнает – пока не восстанет, не отвергнет вашу над ним власть и не отречется от вас.

Вы пишете книги, которые заставляете его читать, – исторические, научные, философские, – и в этих книгах вы лжете, извращаете, прикидываетесь, присваиваете себе Божественное всеведение. Вы никогда не говорите правды о своей стране, своих богах, своих героях, своих открытиях и изобретениях. Вынуждаете его верить, что солнце восходит и заходит в заднице его матери.