все шел да шел, даже грязь с лиц покойников стала сползать, смываться. Вода, скапливавшаяся во впадинах глаз, при каждом толчке телеги выплескивалась, стекала по щекам, казалось, что покойники плачут, и Фома, сам не замечая того, оглядываясь на них, бормотал:

— Пошто так–то? Отмаялись и ладно! Будет уж, чего там, довольно.

Горький плач живого человека заставил его забыть о слезах мертвецов. Остановив коня, пошел к воротам — так и есть: отсюда. Вошел. На лестнице, упав ничком, с крыльца, лежала женщина. Над ней, на корточках, сжавшись в комочек, сидела девочка лет восьми, по–бабьи низко повязанный плат закрывал лицо, лишь покрасневшую пуговку носа разглядел Фома.

Девочка подняла голову: черен! лохмат! простоволос! Закричала:

— Татарин! Нехристь! — Под широкой бородой не разглядела в распахнутом вороте халата тяжелого, кованого нательного креста.

— Татарин! — Упала на труп матери, замерла.

Фома заглянул в дом — пусто. Вернулся на крыльцо, покачал головой. Лицо покойницы искажено мукой, глаза приоткрыты, а девчурка лежит рядом, не отрываясь глядит в мертвые очи матери. Не гоже так–то.

Пошел к соседям. Два дома стояли пустые — выморочные. В третьем на стук долго никто не откликался, в сердцах хотел калитку высадить, но тут она открылась. Загораживая путь, перед ним стояла баба, глядела хмуро:

— Чего тебе?

Под этим взглядом Фома забыл, что хотел калитку высаживать, ответил тихо:

— Померли твои соседи, тетушка. Малая девчонка одна осталась. — И, чуя, что робеет, попросил: — Прими девчонку.

Баба ответила кратко:

— Уйди.

— А сиротку как же?

Баба спросила:

— Приютить? Чтоб и мои ребята померли? — Захлопнула калитку. Фома отошел, не посмел осудить. Тут его окликнули:

— Фомушка!

Оглянулся. На крыльце церкви увидел знакомого старика Митрича.

— Ты чего с бабой вздоришь?

Фома рассказал. Пожевав в раздумье старческим беззубым ртом, переспросив, в какой избе сирота осталась, Митрич сказал:

— Я тебя не зря позвал. Двое у нас лежат. Прибери.

Церковь была темна, лишь выставленный на середину канун жарко сиял свечами; шла общая панихида.

Пробираясь через толпу, Фома невольно остановил взгляд на скорбно склонившейся, припавшей лбом к полу женщине. Кто она? О ком рыдает неутешно? Не спросишь! А рядом, на коленях, бессильно прислонясь виском к бревнам стены, стоял отрок. Пот крупными каплями блестел у него на белом бескровном лице.

Мертвец лежал у ступеней амвона, охватив руками толстый столб большой двухпудовой свечи, стоявшей без подсвечника прямо на полу. Нищенская сума, расползающееся лыко лаптей.

Фома нагнулся, примериваясь, как бы взять половчей его легкое, но уже успевшее окостенеть тело.

Тонкий бабий вопль разорвал тишину. Фома вздрогнул, оглянулся, навстречу десятки расширенных ужасом глаз, даже рыдавшая женщина подняла исплаканное лицо от пола, и только отрок не опустил очей, не взглянул на него.

Глядя снизу, Фома заметил у него под скулой темное пятно. Быть может, это лишь тень легла, но Фома с внезапной острой жалостью подумал, что этому, неотступно глядевшему ввысь, уже ничто не поможет.

Невольно сторонясь страшных людских взглядов, Фома поволок нищего к выходу. На улице заметил Митрича, хотел позвать, но, увидев, что тот к дому сироты свернул, смолчал. Пошел за вторым покойником.

Панихида еще не кончилась. Открыв дверь, Фома услышал:

— …Новопреставленного князя отрока Ивана…

— Кого? — переспросил он.

— Нешто не знаешь? — ответили ему. — Третьего дни на Москве князь молодший — Иван — помер.

Прошла неделя. После дождей ударил наконец первый морозец. Солнце встало на ясном небе, озарив высокий шатер колокольни, осеребренный за ночь инеем.

Фома ехал с еще пустым возом, когда его вновь позвали в ту же церковь.

Он вошел. В дверях, скрючившись, лежал Митрич. Обратясь к покойнику, Фома промолвил:

— Эх, Митрич, оплошал ты, помер… А как же сиротка?

— Ты о ком? О девчонке, что Митрич приютил? — спросил один из толпившихся на крыльце нищих. — Померла. Вчерась Никола Убивец ее на кладбище уволок.

4. В КРЕМЛЕ МОСКОВСКОМ

Метель! Который день метет, воет.

Переплет окна холодит лоб. И без того тусклые стекла от дыхания запотевают, скрывая декабрьскую метельную мглу.

Княгиня тыльной стороной ладони провела по стеклам. Вновь перед глазами хоромы, службы. Совсем близко внизу ветер рвет ярко расписанную ставню. Дальше — тесно нагроможденные по скату кремлевского холма избы, занесенные белыми увалами снега, а чуть в стороне — острый верх теремного крыльца; снегу на нем нет, лишь внизу, во впадине между стеной и кровлей, намело сугроб; над свисающим краем его снежная пыль тучкой летит, дымится.

И опять на стеклах муть. Нет, муть не в окне — в очах. Княгиня тронула влажной, холодной рукой лоб, устало пошла в глубь горницы.

Сломило лихо княгиню. За эту осень она заметно осунулась с лица, потемнела. Не мудрено, давно ли мужа схоронила, а осенью рядом с отцом в Архангельском соборе княжич Иван лег, а ныне и Митя занемог. Черная смерть мерещится княгине. Нет, у Мити