Главное – не впустую слетали и выполнили задание. Во время ужина ребята, приняв 100 граммов, посмеиваясь, рассказывали, как фашисты, обезумевшие от страха, спасаясь от нашего огня, прыгали с повозок и драпали по глубокому снегу. Саша с хохотом рассказывал, как он стволом пушки НС-37 у одного солдата выбил из рук губную гармошку. Ее длинный ствол действительно очень напоминал оглобли. После той «истории» ребята долго вспоминали эту небылицу. Знал об этой шутке и командир. Иногда, будучи в хорошем настроении, он вспоминал пятикоповскую оглоблю и «выбитую у немца гармошку».

Этот вылет стал последним в полку в зимний период. За несколько дней до этого весь полк два дня просидел в готовности для нанесения массированного удара по аэродрому Идрица. Но по какой-то причине вылет не состоялся. Прошел слушок, что удар по нему нанесли другие части. На этом аэродроме базировалось большое количество самолетов, особенно истребителей, которые здорово нас донимали. Поэтому очень хотелось свести с ними счеты. Наступила весенняя распутица. Аэродром полностью вышел из строя. Полеты приостановились. Наступило затишье и на наших фронтах.

На второй или третий день после полета на разведку Иван Иванович спросил у меня, не хочу ли я ли съездить на несколько дней домой. Отказываться не стал. До меня в таком отпуске побывал летчик 2-й эскадрильи Николай Остропико. За время пребывания в армии я, кроме сестры, которую встретил год назад, никого из родных и близких не видел и поэтому соскучился по ним. Особенно хотелось повидать отца.

С трудом на попутных машинах добрался до Великих Лук, откуда поездом предстояло ехать до Москвы. Вокзала там не оказалось. Он был полностью разрушен. Наскоро сколоченный из старых досок и фанеры, он все же выполнял свое предназначение. Москва выглядела уже более людной. Светомаскировка продолжала действовать. Не задерживаясь в городе, направился на Павелецкий вокзал и через четыре часа был в Кашире. Пешком в темноте добрался до дома. Отец и мачеха, увидев меня, на какое-то время оторопели, потом засуетились, не зная, как вести себя.

Отец за это время сильно сдал, постарел, хотя ему было всего 52 года. Время берет свое. Мачеха, тетя Лиза, настолько от меня отвыкла, что стала называть на «вы». Начались расспросы. Главное, что его интересовало, война. Долго ли еще продлится? Страшно ли воевать? Посмотрел на мои ордена. Спросил, что представляет собой боевой самолет, на котором летаю. Хотел знать, в чем заключается отличие в управлении самолетом от автомашины, за руль которой он впервые сел в 1913 году. Не меньше интересовался и тем, как летчик бомбит, стреляет, как сверху выглядит земля, что чувствовал я во время разрывов зениток и многое другое.

Он достал пачку папирос, видимо, еще довоенных, предложил закурить. Узнав, что я не курю, удивился и похвалил. На второй день отец стал более общительным. После обеда решил пройтись со мной по городу. В центре и на южной окраине я не увидел многих домов. Все они сгорели в 1941 году, когда немцы подошли вплотную к городу и пытались взять его. Сброшенные с самолетов зажигалки сделали свое дело. Мы посетили некоторых его знакомых. Отцу хотелось показать им меня. Правда, чувствовал я себя у них как-то скованно.

Догулять краткосрочный недельный отпуск до конца мне не дали. Из полка приехал сержант с устным приказом командира немедленно прибыть в часть – предстояла боевая работа. Те четыре дня, которые я провел среди родных, стали приятным отдыхом, Осуществилось давнишнее желание повидать отца и побыть в Кашире. Прощались мы чисто по-мужски – без слов и напутствий. Он молча поцеловал меня, пожал руку, и мы расстались. Отпускное настроение мне испортил один младший лейтенант из военной комендатуры.

При встрече я не успел своевременно ответить на приветствие. Под этим предлогом он отобрал у меня отпускной документ и потребовал, чтобы я к 16 часам явился в комендатуру и занялся там строевой подготовкой. А у меня через полтора часа отходил поезд. И хотя он вел себя довольно нагло и бесцеремонно, мне все-таки удалось убедить его вернуть отобранную бумагу. Хорошее настроение ко мне вернулось только в поезде.

Из Великих Лук большую часть пути пришлось пройти пешком. Днем автомашин было мало, а ночью они не останавливались. В полк пришел во второй половине дня, сильно уставшим. Увидев за столом командира полка, направился к нему. Не дослушав меня, Иван Иванович суховатым голосом говорит: «Понимаешь, зря я тебе не дал погулять. Боевой работы пока не предвидится. Просто я многовато людей отпустил и, чтобы не было неприятностей, решил часть из них вернуть досрочно, не обижайся». И прежде чем отпустить, добавил: «Тебя здесь, кажется, хотел видеть один корреспондент, собирался поговорить с тобой о последнем полете на разведку. Он оказался очень удачным. Хорошо вы ударили по Оболи. Командующий армией Папивин объявил благодарность и сказал, чтобы на вас представили материал к награждению. У тебя до пятидесяти, за которые положено представлять к очередному, не хватает двух. Когда их сделаешь, тогда при оформлении представления на награждение напишем в нем об этом вылете».

По дороге в эскадрилью меня нагнал старший лейтенант в полевой фуражке с зеленым козырьком. Не корреспондент ли это? – подумал я. «Вы будете Лазарев?» – «Так точно», – ответил я. «Жду вас уже третий день. Приехал сюда, чтобы поговорить о вашем полете на разведку. Мы хотим опубликовать статью в армейской газете. Вы еще, наверное, не знаете, какой ущерб нанесли станции Оболь. От партизан пришло сообщение. Они видели, как наносился удар, и даже сумели рассмотреть номера самолетов. У вас был 72-й, а у Пятикопа 71-й. По данным партизан, на станции было уничтожено более 300 солдат и офицеров, сожжено, разбито и сильно повреждено более двадцати вагонов и цистерн, вокзал, два склада с имуществом и продовольствием. Отправка дивизии, перебрасывавшейся на Нарвский участок Ленинградского фронта, задержалась почти на сутки. А Пятикоп сказал, что вы еще по обозам били. Расскажите сами обо всем».

После утомительного пути разговаривать особой охоты не было. О полете рассказал кратко, тем более что подробности он уже знал от Пятикопа. Только добавил: «К тем потерям на Оболи надо добавить и те, что немцы понесли при штурмовке обозов. Там их тоже немало полегло». После встречи с корреспондентом перед глазами всплыли отдельные эпизоды того полета. Они были еще свежи в памяти. Да, подумал я, попадись мы тогда фашистам в руки, сразу бы нас расстреляли. Если партизаны только на станции насчитали столько погибших, сколько же мы уничтожили их фактически? Если к этому добавить погибших в обозе и умерших от ран, то это еще не менее 100–150, а может, больше. Общее число возрастет примерно до полутысячи. Если бы каждый наш боевой вылет был таким эффективным! Насколько бы мы облегчили жизнь наземным войскам.

Досадно, что зачастую мы делали гораздо меньше, чем могли бы. Причин тому много. Редко, когда удавалось накрыть большое скопление живой силы на небольшом участке местности. Не всегда эффективно использовалось оружие, имевшееся на самолете. Много бомб бросаем впустую по полям. Реактивные снаряды часто летят мимо. Об этом знает командование и сами летчики. Проводились работы по увеличению эффективности штурмовых ударов, но заметных изменений не произошло. Большие потери среди летного состава не давали возможности хорошо научиться использовать оружие. Только летчик начнет овладевать искусством самолетовождения и использования оружия, а его уже нет. Прибывающее пополнение для полного ввода в строй требовало времени, хорошей практики и учебы, да и соответствующей психологической подготовки, умения владеть собой. Как известно, не у всех с этим все было гладко.