«Акварели» – произведение интеллектуальное, с саркастическим подтекстом, мелодия как бы говорит: сейчас ты любишь и поёшь, – но затем угаснешь, и смерть поджидает тебя, она была здесь и никуда не делась. В конце гармония одерживает верх над отчаянием. Последним звучит прекрасный гармонический аккорд. Эта клавесинная вещь состоит из трех частей. О клавесине Виктор написал: «Я люблю этот инструмент за красоту звучания, за его негромкую монументальность и, последнее, но не менее важное, – за требования, которые он выдвигает композитору». Премьера состоялась в «Кругу друзей музыки» в Дуцове на горе Оре в мае 1980 года.

Есть еще забавная история о Викторе, связанная с клавесином. Я поехала в Швейцарию играть Мартину со Швейцарским оркестром камерной музыки в худшие дни режима. Поле концерта музыкант из оркестра спросил меня:

– Вы ведь из Праги и, вероятно, знаете композитора Виктора Калабиса? Мы играли его камерную музыку для струнных, и нам она очень понравилась. Вы не знаете его?

Я ответила:

– Да, знаю, и очень даже хорошо: он мой муж.

Мы рассмеялась, а потом швейцарцы попросили, чтобы Виктор написал для них клавесинный концерт. Когда я приехала домой и рассказала ему, он был очень рад и тут же сел за работу. Музыка была очень красивой, но в финале мне хотелось чего-то по-настоящему ослепительного, чтобы публика была покорена. Ближе к финалу музыка становилась печальнее и депрессивнее. Виктор завершил концерт постепенно затихающим дуэтом скрипки и клавесина. Я сказала:

– Виктор, ты же просто убиваешь меня!

Он извинился, но оправдался тем, что очень подавлен политической обстановкой и чувствует, что финал не может быть оптимистичным в столь мрачное время. Виктор был всегда искренен в своих сочинениях. Годы спустя он предложил изменить финал, но мы уже так полюбили этот концерт, да и публика тоже, что он оставил все как есть. Часто Виктор сам дирижировал исполнением этой вещи. Он был хорошим дирижером, но соглашался играть с оркестром только собственные произведения.

У Виктора тогда настала необычно плодотворная пора в творчестве, потому что вскоре его пригласили писать музыку для моего коллеги и друга, немецкого дирижера и органиста Хельмута Риллинга, штутгартский оркестр которого «Бах-Коллегиум» выступал в Праге. «Песнь Соломона» вдохновила Виктора на кантату «Песнь песней» для альта, тенора, хора и камерного оркестра.

Виктор великолепно понимал монументальность клавесина, с его множеством окрасок и резонансов. Возрождение инструмента в XX веке – уникальное событие в истории, то, чего раньше не случалось ни с одним другим. И с помощью Виктора, с помощью других композиторов, например Яна Рыхлика и Любоша Фишера, я надеялась вернуть клавесину общественное признание как одному из основных инструментов.

Более того, я не могла не спрашивать себя вновь: «Как бы поступил Бах?» Его музыка пользовалась успехом, но я все равно хотела наполнить ее еще большей жизнью, играя на любимом инструменте композитора.

Поезд оставил руины Гамбурга далеко позади, и мы прибыли на отдаленную станцию. Нас прогнали маршем шесть километров до концлагеря Берген-Бельзен, расположенного на пустоши в часе езды к северу от Ганновера.

До нас быстро дошло, что Бельзен – это место, где нас хотят уморить. Там не было почти никакой инфраструктуры. В поезде нам не дали еды, и когда мы, страшно голодные, шли по полям, полным замерзшей сахарной свеклы, многие женщины, рискуя жизнью, торопливо нагибались и хватали однудругую свекловицу. Придя в лагерь на пустоши, именовавшейся Люнебургер-Хайде, мы увидели штабеля мертвых тел, лежавшие вокруг лагеря, и погребальные костры. Никто не сделал записи о нашем прибытии, охранники толпами завели нас в деревянные бараки, от пятисот до семисот женщин в каждый. Там, на нарах и соломенных матрасах, не хватало места, чтобы лежать отдельно друг от друга, и мы, как сардины в банке, втыкались головой в ноги друг другу, а если кому-то требовалось в туалет, другие начинали браниться из-за того, что их с неизбежностью тревожили. Все еще никакой пищи, даже мерзкого супа, который мы бы с радостью съели. Когда немного супа дали через несколько часов после нашего прихода в лагерь, он достался первым, кто пробился к нему, а нам – ничего.

В лагере никакой работы для нас не нашлось, и дни протекали бесконечно долго. До выдачи супа, отвратительной жижи из кормовой свеклы, все, что мы могли есть или пить, сводилось к воде из единственного насоса. Кругом умирали люди от тяжелой эпидемии сыпного тифа. Заразившиеся покрывались пятнами, у них вздувались страшные опухоли в подмышках и паху. Изможденные, голодающие, в умственном отношении низведенные на самую низшую ступень, ни я, ни мама уже не верили, что здесь выживем. Когда у нее началась лихорадка, я очень волновалась, я отдала ей последние сырые свекловицы, которые мы стащили в поле, кормила маму ими по маленьким кусочкам. Когда их не осталось, не осталось вообще ничего. Я сознавала, что должна что-то придумать, или мать умрет на моих глазах.

Если не говорить о перекличках и о немногочисленных заданиях, которые мы выполняли, немцев возле нас было мало, поскольку самолеты союзников кружили над головой, а звук канонады все приближался. Около 900 охранников-эсэсовцев жили в отдельном военном лагере и старались держаться подальше от зараженных тифом узниц, но небольшой группой они приходили каждый день и объявляли, что те из нас, кто будет носить умерших на костры, получат дополнительную порцию супа.

Мать была слишком слаба, чтобы что-то делать, но я сразу же вызвалась.

Мне не описать весь ужас такой работы. Мы брали мертвецов за руки и за ноги и складывали их друг на друга в лесу у края лагеря, где они дожидались сожжения. Человек больше не был человеком. Индивидуальность стиралась. Времени на принципы и идеологическую правильность не оставалось. Трупы гнили, распространяли заразу, а лес кишел крысами. Дотрагиваться до мертвецов каждый день было ужасной и очень тяжелой работой. В восемнадцать лет я самым жутким образом свела знакомство со смертью.

Учитывая мою слабость, прямо удивительно, что мне вообще удавалось справляться с этим заданием. Но я занималась чернейшей из черных работ в надежде получить одну или даже две лишних порции супа для матери и себя. Каждый день я приносила немного жижицы к нашим нарам, сначала кормила маму, потом немного подкреплялась сама.

Иногда я могла заставить себя работать, а иногда – нет. Такое занятие надрывало душу, но, когда голод становился невыносимым, я опять вызывалась таскать тела. Потом охранники лишили нас даже этой «привилегии».

Все предпринимали что-то, лишь бы выжить.

КАК И ОСВЕНЦИМ, Берген-Бельзен окружали сторожевые вышки с прожекторами и ограды из колючей проволоки. Но, в отличие от Освенцима, тут по проволоке не пускали электрический ток. А за ней лежали гектары манивших свекольных полей, поэтому, когда мы едва не умерли от голода, я попыталась оттуда немного принести.

Идея самая безумная. Сейчас мне не верится, что я это сделала. Но я спланировала все заранее, подойдя за несколько дней до вылазки к ограде, чтобы понаблюдать, когда и где проходит патруль, и обдумывая, как бы выбраться в поле незамеченной.