– А не жарко вам, Евгений Ильич? Лето в разгаре! – вдруг спросил Вяземский Дрока и глянул в сторону Щербакова. Щербаков тут же вышел из комнаты, через минуту вернулся и передал Дроку, что того разыскивает денщик.

– Что ему от меня надо? – раздражённо спросил Дрок.

– Пусть войдёт, – сказал Вяземский. Через несколько секунд в комнату вошёл денщик и, смущаясь, положил на стол рядом с папахой ротмистра новенькую фуражку. Дрок застыл с открытым ртом, глядя на денщика. Щербаков повёл бровью, денщик понял и стал пятиться. Дрок молчал.

– Всё же, Евгений Ильич, надобно соблюдать по сезону форму одежды… – с улыбкой произнёс Вяземский, когда денщик исчез за дверью. – А то так недалеко и до теплового удара, а нам непредвиденный расход командного состава сейчас никак не с руки, командир дивизии на нас рассчитывает.

Фон Мекк и Щербаков всеми силами сдерживались, чтобы не прыснуть, и окутались папиросным дымом, в этот момент в комнату вошёл Клешня и поставил на стол когда-то им купленный для Вяземского хрустальный стакан, а Вяземский достал последнюю бутылку коньяку из своих симбирских запасов. Клешня было взялся налить, но был отослан прочь взглядом Вяземского, и бутылка оказалась в руках фон Мекка.

– Кто старое помянет… – сказал фон Мекк.

– Тому пять дырок в головной убор, – резюмировал Дрок и поднял стакан с коньяком на просвет.

* * *

Четвертаков, сгорбившись и всматриваясь под ноги, шёл впереди.

– Душная ночь какая! – шёпотом произнёс Кудринский.

– Так оно и хорошо, ваше благородие, што душная, она ить не только для нас такая…

Они оставили лошадей коноводу и двигались через редкий лес и кустарники вдоль телефонного или телеграфного, им было невдомёк, провода, висевшего на частых, воткнутых через две-три сажени деревянных ветках-рогульках. Четвертаков остановился и стал всматриваться в том месте, где провод странно оттягивался в сторону, как будто бы за него чем-то зацепили.

– Не! Поблазнилось, – выдохнул Четвертаков, хотя провод действительно был оттянут, его зацепила ветка. – Ветром раскачало, вот и зацепилось.

– А давайте-ка глянем, – предложил Кудринский, он ступил к проводу и склонился. – Ну да! И правда – ветка!

Четвертаков, глядя на провод, задумчиво произнёс:

– Мудрёное дело, ваше благородие…

– Что?..

– То, што по этому проводу текёт или бежит, не пойму никак – тама говорят или стукают, – Иннокентий показал рукой назад, – а тама чуют. – И он махнул рукой вперёд. – И всё через эту жилку, она ж мёртвая, не живая, как по ней может слово-то пробечь? Дырка внутрях, што ли, пусто, как у бузины?

– Ну что вы, Иннокентий! Это физика, это… электрический ток…

– Ага, ток! Как же? Это нам как раз понятно, что ток! Глухари на току тоже-ть токуют, гуторят в смысле, так меж ими никаких проводов нет!

– Когда глухари токуют, они – говорят-то говорят, но сами как раз ничего не слышат! А у вас на Байкале нет глухарей? Они танцуют, поют по-своему, поднимают хвосты и предъявляют их самкам, чей красивее…

– Ну, это вы, ваше благородие, загнули, показывают самкам хвосты, – усмехнулся Четвертаков. – Гузно они своим самкам показывают…

– Тише! – насторожился Кудринский. – Кажется, мы тут не одни.

Вахмистр и корнет присели и стали слушать. Они уже прошли положенную дистанцию, оставалось несколько десятков саженей до дистанции следующего разъезда, и можно возвращаться к коноводу и уходить в полк. Сумерки сгустились и стали почти непроглядными из-за серых туч, низко нависших косматыми паклями и чертивших по земле, лесу и кустам тонкими карандашами косых дождей. Воздух был тяжёлый, густой и мокрый.

Корнет и вахмистр замерли. Тихо, чтобы не хрустнуть, они повернулись в сторону Дубисы, вдоль которой тянулся провод. Попятились. Вахмистр повёл рукой, будто мелко крестился, и стал бесшумно искать точку опоры и ложиться. Корнет сделал то же самое. Они залегли и слились мокрой серой военной одеждой со всем тем серым, что сотворили на земле сумерки и тёплый дождь. Дождь тем временем перестал и не стучал по листьям, повис мелкой пылью над землёй и растворился в воздухе, перемешавшись в водяную пыль. От земли поднималось белёсое туманное испарение, делая ближние кусты и стволы деревьев контрастными и различимыми. И тут вахмистр и корнет увидели, что из низкого распадка от берега Дубисы в их сторону крадутся человеческие фигуры. Фигуры крались медленно, то появляясь, то исчезая, как будто что-то перед собою ощупывая. Вахмистр и корнет вжались в землю и медленно потащили за ремни винтовки.

До провода было меньше сажени, за проводом рос низкий кустарник, стемнело, и от напряжения резало глаза. Фигуры исчезли и появились уже совсем близко. Они двигались на Кудринского и Четвертакова, и было понятно, что эти люди одеты в германскую форму и с ранцами. Кудринский был уверен, что это германская разведка. Четвертаков тоже был в этом уверен, но имел сомнение, потому что это могли пробираться к своим русские военнопленные, переодевшись в германскую форму. Такие случаи уже были, и убитых в неожиданных стычках было жалко. Вдруг и корнета и вахмистра стала пробирать холодная сырость, и захотелось пошевелиться. Люди с той стороны медленно надвигались, их было почти не видно, но Четвертаков и Кудринский привыкли к темноте и различали, что один остановился и подался влево, двое других присели и стали перед собой что-то искать. Всё происходило так близко от провода, что перешагни они через него, то наступили бы на головы корнету и вахмистру. Те не двигались.

– Ich habe gefunden! – сказал один голос.

– Los! – через секунду произнёс другой.

Четвертаков почувствовал, как Кудринский прижал его локоть к земле, а он никуда и не собирался, надо же было дождаться, чего будет дальше. Германцы их не обнаружили, значит, впереди ещё чего-то будет. Как не подождать? Интересно ведь!

«Ух ты!» – думал Кудринский.

«Вот те на! – медленно сверлила мысль Четвертакова. – Только бы Сосунок не поднялся! Не геройствовал!»

По всем повадкам Четвертаков понимал, что молодой корнет бывал на охотах, и при этом им руководила опытная рука: Кудринский ходил по лесу и не трещал сучьями, был внимательным, умел развести без дыма костёр, терпел на лёжках, мог подолгу не курить и не любопытствовать, раньше времени не загадывал. И не командовал. Однако «тыкался» – рвался в дело и готов был из разведок не вылезать. Не чуял опасности. За это в № 1-м эскадроне, куда он был определён субалтерн-офицером, его прозвали Сосунок.

– Fertig! – послышалось оттуда, где были германцы, и начало что-то посвистывать и повизгивать. Четвертаков понял, что это разматывают катушку.

– Scheiße! – через несколько взвизгов произнёс кто-то из германцев.

Посвистывание удалялось, германцы уходили к берегу Дубисы и, по всей вероятности, оттуда должны были переправиться на другой. Тут за спинами корнета и вахмистра послышались шорохи и голос коновода шёпотом: