Конец июля и правда принес с собой две удачи. Во-первых, сенатор Крэнстон написал отчиму, что во время встречи с советским послом попросил его обратить особое внимание на мое дело. Он сумел выяснить, что наш с Юрием брак был одним из двух в списке «заблокированных» подобными проблемами, и спросил у посла, как вообще такой список может существовать в «новой России Горбачева». Ну а во-вторых, мои тогдашние менеджеры Харриет Стейнберг и Кен Краген, с которыми я познакомилась еще на проекте We Are The World и которые помогали мне в борьбе за визу, где-то услышали, что есть круизный рейс на теплоходе из Хельсинки в Ленинград с остановкой в городе на семь часов. И что для такой краткосрочной визы не нужно представлять все данные паспорта – имя, фото и так далее. Достаточно только номера.

– Если я официально сменю имя, – объясняла я матери, – то получу новый паспорт с новым номером!

Мать, уже примирившаяся с тем, что мой роман с Россией слишком глубок и серьезен, чтобы его можно было так просто, как прядь волос, отрезать, подключила свои контакты, и буквально за несколько дней я получила новое имя и новый паспорт. Все, теперь я официально Джоанна Стингрей!

Номер этого нового паспорта я и подала в числе документов на тур в Финляндию, и меня не завернули! Ощущение было такое, будто после многомесячного бесплодного тыкания в лед под водой я наконец-то наткнулась на прорубь и смогла сделать огромный глоток свежего, чистого, сладкого воздуха. Руки были в синяках и ссадинах, дух подорван, но я выжила!

– Я еду с тобой, – тоном, не подразумевающим возражений, заявила, услышав о новости, мать.

– Да ты что? Серьезно? Да, ну, мама, брось. Все будет со мной в порядке. Незачем тебе ехать.

– А что если тебя узнают и арестуют? – Она сидела с напряженно выпрямленной спиной, славянский подбородок вызывающе выдвинут вперед, а глаза холодны, как камень. Именно такого человека я хотела иметь рядом с собой в трудную минуту. – Без меня ты не поедешь, даже не думай.

Пока о финском круизе мы решили на всякий случай никому не сообщать. Джуди во время очередной поездки в Россию должна была сказать Юрию и остальным лично, в какой именно день я приеду на эти самые семь часов. Если все будет благополучно, мы просто встретимся в квартире Бориса, в той самой, так мне хорошо известной, залитой солнцем квадратной комнате.

Неделю спустя вместе с мамой, продюсером телеканала NBC Линдой Эллман и их оператором Тимом я приземлилась в Хельсинки. NBC решили, что они хотят заснять мое воссоединение с русскими друзьями на мою небольшую ручную камеру. Стараясь не встречаться глазами с окружавшими нас финнами с блондинистыми волосами и бледными лицами, мы отправились в турбюро и получили билеты на корабль и визы. Нервы у меня были на пределе, я невероятно остро ощущала каждое движение и каждый отблеск света на линолеумных плитках пола. Мне нравился этот внезапный приток возбуждения и предвкушения, столь отличающийся от месяцев недвижной изоляции и безнадежной депрессии. Унылой смерти в логове любой волк всегда предпочтет гибель в бою.

– Надо было перекрасить тебе волосы или купить парик, – уже в сотый раз нервно повторила мать.

Я отрицательно покачала головой. Я понимала, что русские либо вычислят мой приезд и тут же арестуют меня, либо я проскочу незамеченной. И дело тут было не в хитростях тайной маскировки. Дело было в мгновенном решительном ударе в самое слабое место защиты в надежде прорваться. Как волк, я готова была ринуться на медведя, надеясь, что у меня хватит сил и скорости вновь прибиться к своей стае.

В ожидании отправившейся за нашими визами матери я вела себя как оставленный босиком на раскаленном асфальте ребенок. Ноги мои на месте не стояли, я бегала туда-сюда по блестящему полу, пока наконец не увидела приближающуюся ко мне с торжествующей улыбкой на лице мать.

– Две визы! – с гордостью произнесла она. – На судне надо быть к шести.

– О Бог мой! – До последнего момента я не могла поверить, что все получится. Я схватила вожделенный клочок бумаги, который в этот момент был для меня дороже любых богатств на свете. Сердце заколотилось как безумное от одной мысли, что скоро, совсем скоро я увижу Юрия и всех своих друзей – после нескольких месяцев ставшего уже почти безнадежным ожидания.

– Мне нужно срочно позвонить в Россию, – не в силах сдерживать возбуждения, зашептала я. – Я должна сказать, что все в порядке и что я приезжаю. Ты представить себе не можешь, сколько раз уже они сидели и ждали меня, а я так и не могла появиться.

Мать покачала головой, той самой головой, которая некогда была увенчана короной Мисс Нью-Йорк и которая и по сей день обладала способностью подчинять себе всех вокруг, в том числе и меня.

– Ну хорошо, ну хотя бы Марку в Лос-Анджелес мы можем позвонить и сказать? – не успокаивалась я.

И опять такое же покачивание головой. Да, она – сама красота и изящество, как поется в песне «Мисс Америка»[134], но в песне ничего не сказано о том, что последнее слово всегда остается за нею.

При входе на судно пассажиров встречал стоявший на подмостках одинокий аккордеонист. По дороге в нашу каюту нам пришлось пройти по темным коридорам, и я почувствовала, как мать слегка подергивает мне волосы.

– Ма, ты что? Что ты делаешь?

– Мне кажется, тебе нужно прикрыть волосы или что-то с ними сделать, чтобы они не так бросались в глаза, – нервно сказала она. Если мне полученная виза придала силы, то мать заметно разнервничалась. Мы будто размахивали красной тряпкой перед самым носом быка, и если в России прознают о нашей хитрости, то – мы обе понимали это хорошо – бык обрушится на нас со всей яростью.

В словах матери тем не менее был резон. Вообще-то волосы у меня каштановые, но несколькими годами раньше я выкрасила челку в вызывающе яркий, ангельски-светлый цвет. А затем в тот же цвет выкрасила и спускающуюся с затылка гриву. В итоге волосы у меня оказались трехслойными: сверху и снизу светлые и посередине темные. Мне нравились светлые волосы, но полностью перекрашиваться я не стала – своей полосатой раскраской я, может быть, и стала похожа на скунса, но зато не превратилась в типичную голливудскую куклу-блондинку.

Борясь с непрекращающейся качкой, мать пыталась пристроить мне на голову платок, и обе мы хохотали, настолько смешно я в нем выглядела. С трудом удерживая равновесие на ходящей ходуном палубе, она прилаживала его и так, и эдак, но все это выглядело совершенно ужасно.

– Я уже готова либо и вовсе состричь их, либо выкраситься в голубой цвет, – в отчаянии заявила я. – Давай я уберу их назад и перетяну розовой лентой. – Выглядела с этой лентой я довольно глупо, но лучше ничего придумать я уже не могла.