— Дело не в том, что вы хотите заставить ваши результаты работать, и не в том, что вы хотите вывести на чистую воду эту белиберду.

Гордон закивал: конечно, он надеется на то, что она найдет здесь еще кое-что.

— Однако, — продолжила, подняв предостерегающе палец, Клаудиа, — пусть кривые говорят сами за себя.

Гордон улыбнулся, снова почувствовав себя студентом. Однако все сошлось и сработало. Зиннес постепенно перешла от “может быть” и “если” к “когда”, а затем, видимо, сама не замечая этого, начала планировать время для работы на установке ядерно-магнитного резонанса в сентябре и октябре. Она стала расспрашивать Гордона о его однокурсницах, где они и чем занимаются. Неожиданно он понял, что она действительно испытывает привязанность к молодым людям, которые, пройдя через ее руки, вышли в большой мир. Прощаясь, Клаудиа похлопала его по плечу и сняла какую-то ниточку с его пропотевшего летнего пиджака.

Когда он возвращался через Саут Филд, то вспомнил тот благоговейный трепет, который испытывал первые четыре долгих и тяжелых года учебы. Колумбийский университет производил очень сильное впечатление. Факультет, на котором он учился, был известен во всем мире.

Он никогда не думал, что этот факультет может стать мельницей, перемалывающей интеллектуальных троллей, умеющих и любящих собирать схемы и чертить диаграммы, в людей, которые будут вращать гудящие колеса промышленности. Ему никогда не приходило в голову, что целые институты могут удерживаться на плаву или же гибнуть из-за капризов некоторых индивидуумов, из-за нескольких неосмотрительных поступков. Религия отвергает сомнения.

Он пересек город на такси. На боковых улицах машину подбрасывало на выбоинах — разительный контраст с гладкими мостовыми Ла-Ойи. Он даже был доволен, что Пенни не захотела поехать с ним: в эту августовскую жару Нью-Йорк выглядел не лучшим образом.

После того разговора о женитьбе между ними словно черная кошка пробежала. Может быть, короткая разлука пойдет на пользу их отношениям. Пусть все само по себе потихоньку уйдет в прошлое. Гордон наблюдал, как проплывают мимо лица прохожих. От подземки, ушедшей под Бродвей, раздавался глухой гул. Он подумал о других людях, которые живут своими жизнями и знать не знают о ядерном магнитном резонансе и загадочной, залитой солнцем Калифорнии. Его навязчивые идеи относились только к нему, а не к окружающим. Гордон осознал, что, как только он пытается сосредоточить свои мысли на Пенни, его тут же уносит в безопасную путаницу спонтанного резонанса. Вот тебе и капитан своей судьбы.

Он вышел из такси на той улице, где вырос, щурясь от яркого солнца. Все те же побитые ящики для мусора, добавляющие свой аромат, те же жаровни, та же бакалейная лавка за углом. Темноглазые молодые домохозяйки с сумками-тележками, пасущие своих болтливых детей, донашивали вышедшие из моды платья, и только яркие мазки губной помады да чувственные рты говорили о скрытых желаниях. Мимо спешили мужчины в серых деловых костюмах, с коротко стриженными волосами. Его мать стояла на лестничной площадке, широко распахнув руки и глядя, как он приближается к ней. Он поцеловал ее, как подобает хорошему сыну. Когда они вошли в старую гостиную, с ее странными запахами тесного жилья, мать сказала: “Знаешь, набивка в мебели — на всю нашу жизнь”, как будто набивка бессмертна. Это тронуло его, и он решил пустить все на самотек. Пусть она выложит месяцами сберегаемые слухи, покажет фотографии помолвок дальних родственников, приготовит ему “хоть разок настоящую домашнюю еду” — паштет из ливера, кугель и фланкен. Они слушали ритмы калипсо на старенькой “моторолле”, стоявшей в углу. Потом спустились вниз, чтобы повидаться с хозяином бакалейной лавки Грюндвайсессом — “он мне уже три раза говорил: приведи мальчика, я ему дам яблоко, как бывало раньше”; обошли квартал, поздоровались с друзьями, серьезно обсудили с ними статистику землетрясений; Гордон запустил в бездонное летнее небо тряпичный мяч, доставив удовольствие детворе, игравшей : на площадке. На следующий день, только из-за одного этого броска — можно ли в это поверить? — у него болела рука.

Он пробыл дома два дня. Приходила его сестра — веселая, деловая и странно спокойная. Ее темные брови поднимались с каждой интонацией в предложении, мышцы : лица образовывали танцующие скобочки. Мимоходом заглядывали друзья. Гордон не поленился отправиться на 70-ю улицу, чтобы купить калифорнийского вина, но толь! ко сам выпил больше стакана. И все же они разговаривали и шутили с таким же оживлением, как это происходило : на вечеринках с коктейлями в Ла-Ойе, доказывая тем самым, что они не нуждаются в алкогольном допинге.

Все было так, если бы не его мать. Она быстро пересказала все новости о соседях и теперь полагалась на его сестру и друзей, чтобы поддержать разговор. Оставаясь с ним наедине, она говорила мало. Он ощущал пустоту. Квартира всегда гудела от разговоров, за исключением того времени, когда умирал его отец, и молчание действовало ему на нервы. Гордон рассказал матери о том, какая битва разразилась из-за его работы; о Соле Шриффере (Нет, она не видела новости по телевизору, но она слышала о них. Разве он не помнит, она писала ему о спонтанном резонансе; о предостережении Тьюлара; и, наконец, о Пенни. Его мать была не способна понять и не верила, что какая-то девушка может отвергнуть такого человека, как ее сын. О чем она думала, поступая так? Неожиданно ее реакция показалась Гордону приятной. Он забыл о способности Циатерей подогревать самолюбие сыновей. Он признался, что у него вошло уже в привычку думать, что он и Пенни Придут к принятому образу совместной жизни (к респектабельному, поправила мать). Для него не было большим сюрпризом узнать, что Пенни считает иначе. Тогда что же с ним случилось? Он пытался объяснить это матери. Она слушала и сочувственно поддакивала. “Может, именно Пенни я хотел удержать, когда всему остальному приходит конец…” Однако выходило не совсем то, что он хотел сказать. Он знал, что слова неверны, сразу, как только произносил их. Но мать это задело. “Значит, ты удивлен, что она не понимает, что к чему? Я старалась сказать тебе об этом”. Гордон качал головой, прихлебывая чай. Бесполезный разговор. Он видел это. Все у него перепуталось, ему расхотелось говорить о Пенни, и он принялся снова рассказывать о физике, а его мать, улыбаясь, звенела ложками и чайником. “Хорошая работа — вот что для тебя сейчас нужно. Покажи ей, что она потеряла”. И далее ее речь потекла без остановки — длинная речь, гораздо длиннее, чем ему хотелось бы. Он почувствовал, как в нем закипает энергия, и отключился от этих сложных проблем, связанных с женщинами. Голос матери все гудел в душном воздухе, а он думал о Клаудии Зиннес, перебирал в памяти числа и оборудование, составлял кое-какие планы, когда наконец в его сознание проникли ее слова. Мать решила, что он оставляет Пенни. “Что?” — заикаясь, спросил он, и она ответила твердым голосом: “Ну, после того как эта девушка отвергла тебя…” Они заспорили. Это очень напомнило ему те споры, которые возникали, когда он возвращался со свиданий: и то, как он одевался, и все остальные мелочи, из-за которых в конце концов он стал жить отдельно. Гордон решил сменить тему разговора. Надо бы навестить дядю Герба. “Он в Массачусетсе. Дешево купил крупную партию шляп и теперь их распродает. Знаешь ли, рынок сузился, когда оказалось, что Кеннеди не носит шляпу, но твой дядя рассчитывает на мужчин в Новой Англии. Их головам холодно”. Она еще раз заварила чай. Потом они вышли прогуляться. Молчание все больше разделяло их. Гордон не делал попыток к примирению. Мать просто вскипала при упоминании о Пенни, это было очевидно, но с него достаточно. Он мог бы побыть здесь и подольше, но теперь это сулило только новые неприятности. Гордон сходил с ней в театр на какую-то пьесу и на память об этом подарил матери креп. На следующее утро в 8.28 он улетел на Западное побережье.