— Да. Да, возможно. — Сол повеселел. — Вы, ведь не считаете, что все кончено, а? Когда ажиотаж пройдет и люди перестанут смеяться при упоминании об этой идее, я напишу хорошую статью. Наверное, что-нибудь для “Сайенс” под заголовком “Толкотня у ортодоксальных ветряных мельниц”. Это может пройти.

— Да.

— Ну ладно, нам с Алексом пора двигаться. Мы собираемся поехать через Экспондиро в Паломар.

— Хотите там что-то наблюдать? — как бы между прочим спросил Гордон.

— Нет, я ведь не специалист по наблюдениям. Я человек идеи. Алекс хочет снять несколько кадров, вот и все. Это очень интересное место.

— Ода.

Как только они ушли, он вернулся к работе.

В первый же день, когда Гордон снова запустил установку получения ядерного магнитного резонанса, возникли проблемы соотношения между шумами и сигналами. На второй день волны утечек затруднили понимание результатов. Один из образцов антимонида индия вел себя как-то странно, и Гордону пришлось вновь прогнать установку вхолостую, закрыть ванну охлаждения и вытащить дефектный образец. На это ушло несколько часов. Только на третий день резонансные кривые начали приобретать характерный вид. Они становились устойчиво точными и вполне соответствовали теории с учетом допустимых погрешностей. “Очень мило, — подумал Гордон. — Очень мило и скучно”. Он продержал установку в работе в течение всего дня, чтобы убедиться в стабильном режиме электроники. Он нашел, что теперь может уделить время повседневным делам — натаскивать Купера; делать записи для лекций следующего семестра; отрезать кусочки антимонида индия на установке с раскаленной проволокой и масляной ванной — и время от времени шнырять в лабораторию, чтобы быстро измерять ядерный магнитный резонанс каждый час или раз в два часа. Теперь установился стабильный порядок работы. Дело пошло. Кривые оставались нормальными.

— Профессор Бернстайн? — услышал он высокий, резкий женский голос и машинально отметил акцент Среднего Запада.

— Да, — ответил он в трубку.

— С вами говорит Адели Морисон из “Сениор схоластик мэгэзин”. Мы готовим обширный материал по сообщению, которое сделали вы с профессором Шриффером. Мы рассматриваем это как пример противоборства в науке. Я хотела бы…

— Почему?

— Извините, не поняла.

— Зачем поднимать это? Я бы предпочел, чтобы вы об этом забыли.

— Ну, я не знаю… Профессор Шриффер согласился помочь. Он сказал, что наши читатели — старшие сотрудники высшей школы — смогут многое почерпнуть из такого материала.

— Я в этом не уверен.

— Ну что ж, профессор, я всего лишь помощник редактора и политикой не занимаюсь. Я полагаю, что статью уже испекли, если можно так выразиться. Это интервью с вашим коллегой профессором Шриффером.

— Так.

Голос зазвенел:

— Меня попросили узнать, не будет ли у вас окончательных комментариев в отношении статуса э.., противоборства? Мы могли бы добавить это к готовящейся статье…

— Мне нечего сказать.

— Вы в этом уверены? Редактор сказал мне…

— Я уверен. Пусть все останется как есть.

— Ну хорошо. Мы там цитируем других профессоров, и они настроены критически. Я полагала, что вам это небезынтересно.

На какое-то мгновение у него возникло желание что-нибудь сказать. Он мог узнать их фамилии, выслушать, что они наговорили, и высказать свое мнение. Женщина ждала. В телефонной трубке слышались шорохи, как это бывает при разговоре на больших расстояниях. Он моргнул. Она знает свое дело. Она почти зацепила его.

— Нет, они могут говорить все, что хотят. Пусть Соя Шриффер занимается этим. — Гордон повесил трубку.

Пусть старшие школяры этой великой страны думают все, что хотят. Он надеялся только на то, что появление статьи не вызовет нового потока психов в лабораторию.

Летнее солнце выбелило и превратило все в плоскую унылую поверхность. Пенни недолго пробыла в воде. Бросив на песок доску для серфинга, она уселась рядом с Гордоном.

— Слишком много сопляков, — объяснила она, — и прилив какой-то дерганый, меня все время засасывало в сваи.

— Бег гораздо безопаснее, — заметил Гордон.

— И скучнее.

— Но дело не зряшное.

— Может быть. О, это напомнило мне, что в скором времени я собираюсь навестить родителей. Я бы съездила до того, как начнутся занятия в школе, но папа куда-то отлучился по делам.

— А что тебе напомнило об этом?

— Что? Ты сказал, что бег не зряшное дело, и я вспомнила, что в прошлом семестре у меня был студент, который применил самое длинное слово в английском языке, причем нарочно, в той работе, по которой я выставляла оценки. Это, — и она произнесла слово, состоящее из двадцати девяти букв, — означает “оценка чего-либо как бесполезного”.

— Действительно.

— Вот, и мне пришлось искать это чертово слово. Его нет ни в одном американском словаре, но в Оксфордском я его нашла.

— И?

— А этот словарь дал мне отец. Гордон улыбнулся и растянулся на песке, приподняв “Эсквайр” так, чтобы защититься от солнца.

— Ты весьма нелинейная леди.

— Что это означает?

— Это комплимент, честное слово.

— Ну?

— Что ну?

— Ты хочешь съездить со мной в Окленд или нет?

— Значит, вот ты о чем?

— Да, несмотря на все твои попытки обойти этот вопрос.

— Попытки? Пенни, ты начиталась Кафки. Я еду.

— Когда?

— Откуда мне знать. Это твоя поездка, твои родители.

У нее на лице появилось выражение какой-то странной застенчивости, но потом оно исчезло. Гордону стало интересно, что она чувствует, но он не смог просто спросить об этом. Он приоткрыл было рот, но потом передумал. Неужели поездка в Окленд является необходимой частью ритуала ухаживания? Может быть, так делают только на Восточном берегу? Он во всем сомневался. После того как Пенни сказала, что не хочет выходить за него замуж, а потом все пошло так, будто ничего не изменилось, она стала для него абсолютной загадкой. Гордон вздохнул про себя и решил больше не думать про это.

Он читал несколько минут, а потом сказал:

— Слушай, тут говорится, что вступил в силу Договор о запрещении ядерных испытаний.

— Конечно, — сонно пробормотала Пенни, переваливаясь на другой бок. — Кеннеди подписал его несколько месяцев назад.

— Я, наверное, это пропустил. — Гордон подумал о Дисоне и об “Орионе”, о той заманчивой мечте, которая теперь мертва. Никто не собирается немедленно лететь и космос; межпланетная программа будет спотыкаться на ракетах с жидкотопливными двигателями. Он вдруг понял, что время начинает поджимать. Новые идеи и новые люди стали появляться в старой Ла-Ойе. Тот же самый Кеннеди, который пробил Договор о запрещении ядерных испытаний и тем самым погубил программу “Орион”, перевел в федеральное подчинение национальную гвардию штата Алабама, чтобы помешать Уоллесу использовать ее против десегрегационных программ. Всего лишь несколько месяцев назад был убит Медгар Эверс. Страну охватывало предчувствие больших перемен.