– Это он, – прошептал Дэвид. Даже в темноте было видно, как в глазах у него блестят слезы. – Он хочет, чтобы я пошел за ним в какое-то темное место, а я не хочу. Вот сейчас пойду и скажу ему, чтобы он убирался и больше никогда не приходил.

С этими словами он повернулся и выбежал из комнаты. Я вскочил с кровати и пустился за ним, призывая остановиться, но он уже сбегал вниз по лестнице. Не успел я на нее ступить, как он на звуки фортепиано влетел в гостиную, и спустя секунду послышался его резкий, запальчивый голос:

– Уходи! Оставь меня в покое, слышишь? Я с тобой не пойду. Тебе нет здесь места!

И ему ответил голос. Он сказал:

– Это место мое. А ты сделаешь так, как я тебе говорю.

Спустившись с лестницы, на стульчике возле пианино я увидел мальчика. Дэвид был прав: у него было что-то общее с Джейсоном, как будто б кто-то дал беглое описание моего безвременно ушедшего сына, и на этой основе возник не вполне точный, смазанный портрет. Но все хорошее, что было в Джейсоне, вся его яркость из этого образа ушла. Передо мной была лишь оболочка мальчика, который когда-то был моим, и в ней шевелилось что-то темное. На нем была такая же желтая майка и шорты, что на Джейсоне в день его смерти, но только они не вполне ему подходили. Они как-то несуразно облипали его и были перемазаны грязью и кровью.

А голос не был голосом ребенка. Мальчик говорил голосом мужчины, низким и угрожающим. В устах такой небольшой хрупкой фигурки он звучал непристойно.

– Сыграй со мной, Дэвид, – понуждал он. – Подойди, сядь возле меня. Помоги мне закончить эту пьеску, а я тебе потом покажу мое особое, темное место. Ну-ка делай, как я тебе говорю. Иди ко мне, и мы будем играть вместе, и уже никогда больше не расстанемся.

Я ступил в комнату, и ребенок посмотрел на меня. При этом он изменился – как будто тем, что отвлек, я сбил его сосредоточенность. Он больше не был мальчиком, да и человеком тоже. Там в углу сидело что-то старое, сгорбленное и трухлявое, с плешивым черепом и морщинистой землистой кожей. Обрывки темного костюма висели на остатках тела лохмотьями, а глаза были черны как ночь и зловеще похотливы. Вот оно поднесло к своим губам костлявые пальцы и лизнуло их кончики.

– Это мое место, – повторило оно. – Ко мне идут дети. «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне…»[17].

Я сгреб Дэвида и упихнул его за себя, в коридор. Он испуганно выл.

Умертвие скалилось мне улыбкой; оглаживая себя ладонями, оно будто прихорашивалось. Тут я понял, что делать.

У входа в коридор стояла кувалда. Ее там оставил Харрис вместе с другими инструментами, которые собирался забрать погодя. Я потянулся к ней, не сводя глаз с умертвия на круглом стульчике. Видение уже истаивало, когда я сделал первый замах; оголовок молота прошел сквозь него и грянул по фортепиано. Я лупил по звонко гудящему дереву и слоновой кости, опять и опять, с криками и воплями. Махал кувалдой до тех пор, пока инструмент не превратился в груду обломков. После этого я выволок их из дома и поджег на темном дворе. Сжигать их мне помогал Дэвид. Мы стояли рядом и смотрели, как обугленное дерево обращается в золу и пепел.

И на миг мне показалось, что в пламени, трепещущем словно птица-подранок, виднеется фигура человека в темном костюме. Мучительно извиваясь, она сгорала в ночном воздухе, пока ее наконец не рассеял ветер.

***

Теперь кошмары мучают меня, и я лежу без сна, вслушиваясь в неживой сумрак ночи. Тишину я ненавижу, но еще более я ненавижу и боюсь того, что может ее нарушить. В сновидениях мне видится существо в изорванном костюме; я смотрю, как оно заманивает в темные места детишек, и при этом слышу звуки ноктюрнов. Я взываю к детям, пытаюсь их остановить. Иногда со мной находится Фрэнк Харрис, потому что эти сны снятся нам обоим, и мы пытаемся предостеречь тех, кто еще мал. В основном они нас слушаются, но иногда под звуки клавиш маленький мальчик предлагает им поиграть в игру.

И дети следуют за ним во тьму.

Двое мужчин неотрывно смотрели в пустоту, что зияла внизу. За их спинами медленно всходило солнце – противоположность той тьме, в которую они собирались спуститься. Призывно пели жаворонки, но казалось, что их звучание доносится откуда-то издалека. Здесь, среди этих безлюдных холмов, птицы как будто не водились. Единственным признаком жизни, невзначай встретившимся им при восхождении, был одинокий козлик, каким-то образом оказавшийся на склоне Бледстон Хилл; сейчас животина предпринимала сосредоточенные усилия для того, чтобы воссоединиться со своими собратьями на более гостеприимном участке склона. Повернувшись к солнцу, они увидели, как козлик осторожно движется между камнями и осыпями. Несмотря на кажущуюся устойчивость, он как будто выказывал недоверие земле под своими ногами (и не без причины: оба путника при восхождении успели несколько раз жестоко навернуться, а Молтон – тот что постарше и поплотней – при одном из таких падений еще и потерял компас).

Сейчас Молтон снял шляпу и, крепко держа ее за поле, начал аккуратно обмахиваться.

– Денек, похоже, жаркий будет, – сказал он.

С высоты, на которой они стояли, виделось, как небо из зеленоватого постепенно становится желтым, открывая взору зеленый простор полей и перешейки каменных стен. Ночь сменялась утром. Взгляд улавливал далекий шпиль единственной церкви Уэйкфорда, окруженной краснокирпичными домиками прихожан. Скоро народ там придет в движение, и узкие улочки заполнятся стуком телег, но пока в деревне тишина. Молтон, лондонец до мозга костей, да к тому же благородного происхождения, откровенно недоумевал, как в таком месте можно жить. Для него здесь было слишком тихо, слишком провинциально; никаких развлечений, способных скрасить досуг.

Донеслось блеяние, и он, сделав руку козырьком, попробовал оценить, как козлику удается его продвижение. Тот успел взобраться на каменистый выступ, пробуя впереди себя землю копытцем. Всякий раз, когда он там пытался сместить свой вес вниз, галечник осыпался, вздымая облако пыли.

– Бедняга, – сказал Молтон, – скоро оголодает.

Он потянул себя за ус и, выяснив, что в нем успели поселиться крупицы камня, начал вычищать его гребешком.

Второй путник не сводил глаз с бездны, что разверзалась у их ног. Он был дюймов на шесть ниже Молтона, а лицо его чисто выбрито, но выправка, как и у его компаньона, выдавала в нем бывшего военного. Звали его Клеменс, и именно благодаря его энтузиазму эти двое отправились в Уэйкфорд.

– Кто бедняга? – спросил Клеменс.

– Да вон, козлик, – указал Молтон.

– Похоже, он там застрял.

– Ничего, спустится, они всегда выпутываются.

Молтон своим видом выразил сомнение. Из них двоих он всегда был более осмотрительным и по натуре своей оседлым, во всяком случае, если сравнивать с энергичностью Клеменса. Тем не менее их тянула друг к другу общая очарованность спусками и подъемами – связка, усиленная их верой в ценность доброй, прочной веревки.