***

Я перехватил его на входе, когда он запасным ключом открыл переднюю дверь. Когда я начал говорить, вид у Харриса был несколько сконфуженный.

– Мистер Харрис, – сказал я строго. – Сожалею, но я вынужден серьезно поговорить. Речь идет об историях, которые вы рассказываете моему сыну об этом доме. У ребенка, знаете ли, появились опасные галлюцинации, и вполне вероятно, что возникли они от общения с вами.

Харрис отставил в сторону ведерко с краской и обвел меня вдумчивым взглядом.

– Извините, что вызываю у вас такие чувства, мистер Маркхэм. У меня и в мыслях не было наколдовывать вашему сыну дурные сны.

– Он говорит, вы сказали ему, что здесь, в этих стенах, в прошлом произошло что-то плохое.

– Вашему сыну я сказал единственно, что ему нужно проявлять осторожность.

– Осторожность в отношении чего?

– Ну, как бы это сказать. Дело в том, что у старых домов есть свои истории, у кого хорошие, у кого плохие. И когда в их стены заселяются новые люди и привносят в них новую жизнь, история того или иного дома меняется и преобразуется. Плохие истории через это не сразу, со временем, преобразуются в хорошие. Так повелось. А вот у дома, в котором теперь живете вы, такого преобразования не произошло. У него на это не было времени.

Теперь смотреться сконфуженно было впору уже мне.

– Простите, не понимаю, – признался я.

– Люди, которые подыскали вам это жилище, не проверяли его историю, – пояснил Харрис. – Для них это был просто нормальный дом в нормальном месте, а риелтор так стремился сдать вам его в аренду, что абсолютно не видел смысла отягчать удачную сделку какими-то там россказнями. Чтобы все прошло шито-крыто. Из местных никому бы и в голову не пришло снимать или покупать этот дом хоть задаром или даже рекомендовать его кому-нибудь из приезжих. Я был фактически единственным, кто согласился здесь поработать. Дом этот нехорош для того, чтобы растить в нем дитя, мистер Маркхэм. Скверное это дело, допускать, чтобы ребенок жил свою жизнь в доме, где оборвалась жизнь другого ребенка.

Я оперся спиной о стену (как кстати, что она там оказалась).

– Ребенок… умер в этом доме?

– Не умер, а был убит, – поправил он меня. – Нынче в ноябре вот уже тридцать лет как. Здесь жил человек по имени Виктор Паркс, и он убил дитя в спальне. Полиция поймала его, когда он пытался закопать останки там, у реки.

– Боже правый, – выговорил я. – Я и знать не знал. И ни о каком Викторе Парксе не слышал.

– Так ведь вам никто не рассказывал, мистер Маркхэм, потому вы и не знали, – продолжал Харрис. – Когда вы это жилье сняли, было уже слишком поздно. Что же до Паркса, так он помер. От сердечного приступа, в камере, в ту самую ночь, как его приговорили к пожизненному. В этом доме он прожил всю свою жизнь, а до этого он принадлежал его семье на протяжении двух поколений. Может, сама мысль о том, что ему теперь век томиться в каземате, вдали от всего родного и обжитого, была для него непереносима. Остается только надеяться, что в следующей своей жизни он еще помается, пострадает за содеянное.

Что-то в его голосе изменилось. Он стал сдавленным, словно бы Харрис перебарывал нежеланные для себя эмоции.

– Человек он был необычный, этот Виктор Паркс, – продолжал он рассказ. – Работал церковным служителем, а еще помогал тренировать местную футбольную команду. Во многих отношениях гражданином он был образцовым. Люди его уважали. Доверяли ему своих детишек.

Он прервался, и его старческие глаза скорбно засветились пережитым горем. То, что он произнес следом, заставило меня невольно сжать кулаки.

– А еще он давал уроки, мистер Маркхэм. Детей обучал играть на пианино.

Мне перемкнуло горло. Слышать все это я просто не мог. Вздор, нонсенс. Харрис рассказал эту историю Дэвиду, а тот выхватил из нее некоторые детали, и так возникла фантазия, где смешались его мертвый брат и жертва того Виктора Паркса.

Я попытался выжать из этого хоть какие-то остатки благоразумия, чтобы вернуть нас к реальности.

– Все это, может, и правда, но не меняет факта, что все эти истории тревожат Дэвида. Прошлой ночью я застал его в гостиной. Ему показалось, что там за фортепиано он видел темноволосого маленького мальчика и что тот мальчик с ним разговаривал.

Харрис нагнулся за своим ведерком с краской. Я хотел было сказать, что мол, не надо, в ваших услугах здесь больше не нуждаются, но тут он заговорил снова.

– Мистер Маркхэм, – сказал он, выпрямившись. – О том, что произошло в этом доме, я Дэвиду не рассказывал. Он ничего не знает ни о Викторе Парксе, ни о том, что здесь совершилось. Если он что-то и слышал, то разве что от других. Дэвид говорит, что ему видится маленький мальчик, а вы вон считаете, что это его погибший братик, но Паркс-то убил не мальчика. Он убил девочку. Что бы ни видел ваш сын, мистер Маркхэм, уж что ему там кажется или нет, но это не девочка, которую убил Паркс.

Я посторонился, давая ему пройти, и следующий вопрос вырвался у меня так неожиданно, что мелькнула мысль, будто его задал какой-то незримый третий.

– А как ее звали, мистер Харрис? Как звали ту девочку, которая здесь погибла?

И не успев договорить, я уже догадался насчет ответа. А еще понял, почему наш работник согласился работать в этом злополучном месте.

– Люси, – ответил он. – Звали ее Люси Харрис.

***

Давать Фрэнку Харрису отставку я не стал. После того, что я от него услышал, сделать этого я просто не мог. Сложно было даже представить, каково это ему работать на том месте, в тех стенах, где лишилась жизни его дочь. Что день за днем заставляло его возвращаться сюда? Зачем он таким образом себя терзал?

Мне хотелось его об этом расспросить, но не хватало смелости. В каком-то смысле я его, кажется, понимал. Его влек туда тот же инстинкт, что заставлял меня выискивать поводы проезжать мимо того места, где погибли Одри и Джейсон. Это было словно средство поддержания призрачного контакта с тем, чем они когда-то были, словно бы некая их часть все еще оставалась там и могла каким-то образом дотянуться до меня.

Или же я тешил себя надеждой, что когда-нибудь, проезжая, я вдруг увижу их – пусть ненадолго, пусть хотя б на миг, – ухваченных между жизнью и смертью, прежде чем они истают навсегда.

***

На какое-то время дурные сны оставили Дэвида, прекратились и ночные блуждания. Фрэнк Харрис в целом закончил свою работу и готовился уходить; один раз он вновь попытался заговорить со мной о своих опасениях насчет Дэвида, но я отмахнулся. Всё завершилось. Напасть миновала, и Дэвид снова стал собой; тому способствовали и теплые дни с играми на зеленых полях, в компании сверстников и вдали от дома, где когда-то приняла смерть маленькая девочка. Я занимался преподаванием, неплохо ладилось и с моим писательством. Скоро Дэвид пойдет в школу, и нормальные ритмы нашей новой жизни наконец установятся. И вот в ночь перед самой школой ко мне в спальню пришел Дэвид и разбудил меня под отдаленное звучание фортепианных клавиш.