Покормив рыб, Саламов сел за письменный стол, достал из ящика пачку «Беломора», привычным движением надломил в двух местах бумажную гильзу, чиркнул спичкой и с наслаждением закурил.

– К вам заключенный, просит принять, – доложил неожиданно и без стука дежурный.

– Почему без доклада? – поперхнувшись дымом, прохрипел Саламов.

Молоденький солдатик замялся, топча сапогами домотканый коврик, принесенный на работу женой Саламова.

– Ладно. В следующий раз имейте в виду. Кто просится? Чего надо?

– Трофимов из третьего блока.

– Чего ему?

Дежурный пожал плечами. Саламов вздохнул и подумал, что былую дисциплину в армии теперь уже ни за что не восстановить.

– Спроси у него, чего хочет.

Солдат исчез в коридоре и через мгновение снова открыл дверь.

– Говорит, насчет кухни.

– Скажи, некогда мне. И вообще… Понадобится, сам позову. Иди!

Дежурный скрылся в коридоре, но через некоторое время опять появился на пороге. На этот раз пауза была гораздо длиннее. По его хитрой, как у напроказившего кота, физиономии Саламов определил, что дежурный только что получил от Трофимова мзду: пару пачек сигарет или бутылку водки.

– Говорит, очень надо ему с вами поговорить, – заунывным голосом сказал дежурный. – Говорит, на кухне жрать нечего, один горох остался, и тот наполовину жучок поточил. Из чего обед варить, он не знает.

– А я знаю? – обозлился Саламов. – Пусть к начальнику колонии идет, а не ко мне. Что я ему, Иисус Христос? Этими, своими тремя хлебами всех накормлю, да?

Точного количества хлебов начальник не помнил, но поскольку в церковном обиходе вечно упоминается цифра «три», он решил, что и хлебов было не больше.

– Закрой дверь! Закрой дверь, я сказал!

Физиономия дежурного исчезла за дверью.

"А то я не знаю, что на зоне жрать нечего, – бубнил про себя Саламов, мысленно с кем-то споря. – Что ж я, из дома продукты носить буду? А кто смотрел, может, у меня самого дома жрать нечего? Пусть у начальника зоны башка трещит. Мне-то что?

«Вот взбунтуют, не дай бог…» – предупреждал Саламова внутренний голос, но в пылу спора и этот голос был ему не указ.

«А мне-то какое дело? Если что, начальника колонии снимут, а не меня. Пусть он и думает, чем зону накормить, а мне на все плевать».

«Да твоему начальнику тем более плевать, – не умолкал разумный внутренний голос, – он человек пришлый, его снимут – еще лучше, он давно мечтает отсюда уехать. Даже семью не стал из Ачинска перевозить, знает, что не засидится в этой дыре. А вот тебе тут жить, каждый день на работу ходить. Взбунтуют, что делать будешь? У тебя жена, дети…»

«А взбунтуют зеки, так им и надо! Из части пару бээмпэшек пришлют, быстро наведем тут конституционный порядок! – зло подумал про себя Саламов, постукивая по столу концом резиновой палки, и погромче подкрутил динамик радио, чтобы заглушить внутренний голос. – Сегодня же перекрою график, а Зинке скажу, чтобы взяла на фапе бюллетень и дома посидела, пока тут все не рассосется».

«Что ж ты, до весны жену дома держать собираешься? – язвительно пискнул полузадушенный внутренний голос, перекрывая несущиеся из радиоточки завывания Филиппа Киркорова. – Раньше весны напряженка со жратвой сама собой никак не рассосется!»

Но Саламов решил стиснуть зубы и ни в какие философские споры с самим собой больше не ввязываться, а чтобы отвлечься, сходить в караулку, покалякать с контролерами, попить с ними чайку из заваренных брусничных листьев, без сахара. Говорят, от почек помогает…

– Ничего не вышло, – покачал головой дежурный, завидев Трофимова.

Трофимов поджидал результатов переговоров во дворе возле пищеблока, в котором помещалась столовая для заключенных.

– Ничего не захотел слушать, – объяснил дежурный. – Подожди, может, он сам тебя вызовет. Я ему все сказал, что ты просил.

Трофимов кивнул. По выражению его лица нельзя было понять, сильно он расстроен или не очень. По его лицу вообще трудно было сказать что-либо. Оно напоминало физическую карту, на которой обозначены горные хребты и долины – все лицо Трофимова было изборождено глубокими морщинами, а задубевшая от ветра и солнца, блестящая, как у индейца, кожа цветом походила на гранатовую кожуру. Глубоко спрятанные глаза старого зека были глубокими и умными, взгляд пронзал человека насквозь, как хирургическая игла. Но больше всего в его облике привлекали руки. Натруженные, сильные и жилистые, они тем не менее выглядели красивыми и даже изящными – узкие ладони, длинные и тонкие музыкальные пальцы, правильной формы лунки ногтей…

Вернувшись на кухню, Трофимов проверил, сколько гороха за время его отсутствия успели перебрать двое его подручных.

– Ну как, Золушки, работа движется? – весело спросил он.

– Да уж, блин… – отозвался один, маленький, в смешной кепчонке, – тут мусора больше, чем гороха.

Действительно, помятое ржавое ведро, куда они скидывали порченый горох, было почти полным, чистого же, который насыпался в обеденный бак, было явно меньше.

– Ну что, поговорил? – с трудом разгибая спину, поинтересовался хилый зек по кличке Карась.

– Нет, – просто ответил Трофимов.

Подручные переглянулись. Хоть они заранее не слишком верили в удачную миссию шефа, теперь на их лицах отразилось разочарование.

– Чего так?

– Ничего. Дал от ворот поворот. Даже разговаривать не захотел.

Несколько минут все молчали. Слышался лишь негромкий стук горошин.

– Что же теперь будет? – с беспокойством в голосе спросил Карась.

Вопрос повис в воздухе. Вместо ответа Трофимов поднял ржавое ведро, в которое подручные бросали несъедобный, трухлявый и высохший горох, и опрокинул в кипящий на плите бак с похлебкой.

Подручные снова переглянулись.

Давно уже пищеблок не нуждался в таком количестве людей, но Трофимов по какой-то причине держал возле себя этих двоих прилипал. Старшего за усы и сонный вид зеки прозвали Карасем, а младшего, соответственно, – Мальком, хотя этому «мальку» давно перевалило за тридцатник и сидел он за вооруженный разбой с убийством. Не то чтобы они отличались от прочей зековской братии в лучшую сторону или чем-то заслужили в глазах Трофимова свои привилегии… Его выбор упал на них случайно.

Карасю было за пятьдесят, на свободе он имел чин подполковника, занимал непыльную должность в военной части и схлопотал семь лет за торговлю оружием. Сколько знал его Трофимов, Карась получал из дома длинные письма от жены с подробным перечнем, что уродилось в этом сезоне на приусадебном участке, сколько поросят продали, сколько оставили, почем в этом году на базаре мясо и прочее в том же духе… Из дому же Карась регулярно получал посылки с копченым салом и надеялся на амнистию. Свою спокойную должность при кухне он выкупил у Трофимова, предложив делиться полученным из дома добром.