Так вот, пиротехник изложил свою идею, и всем она безумно понравилась.

Честер не помнил, когда последний раз так злился: наверное, когда-то в далеком-далеком детстве, и, естественно, сейчас церемониймейстер уже не помнил, что тогда вызвало в нем такую ненависть, что заставило его кипеть, взрываться и, вероятно, реветь, размахивая руками — этого он сейчас вспомнить тоже не мог. Но зато Честер ясно припоминал, на кого он тогда злился — это был Бальзаме. Если принять за правду, что история — это замкнутый круг, уроборос, гончарный блин, который крутится, не останавливаясь, приводя жизнь к бесконечным — хоть чуть и видоизмененным — повторениям, то сейчас колесо истории повернулось той же стороной, что в детстве.

Честер просто закипал от ярости — с ним такое случалось невероятно редко. Предметом его гнева снова стал Бальзаме — на этот раз, церемониймейстер отчетливо понимал, из-за чего он злиться, и это не давало Честеру покоя.

— Зачем! — взмахнул церемониймейстер руками. — Зачем ты все ему рассказал, Бальзаме?! Кто тебя за язык тянул!

— Он и тянул, — кутюрье сохранял невероятное спокойствие и даже успевал параллельно дошивать платье. Ему, конечно, неприятно было выслушивать тирады гнева от брата, но Честера Бальзаме боялся меньше всех на свете.

Кутюрье понял, что его фразу могли понять не совсем правильно, и поспешно добавил:

— Это я говоря образно, конечно!

— Я одного не могу понять, — не унимался церемониймейстер. — Он что, просто ворвался в дом и заставил тебя это рассказать?!

Кипящее чувство росло в Честере. Он поймал себя на мысли, что хочет не просто ударить брата, а прикончить его — а вот это ощущение явно оказалось новым цветком в букете. Церемониймейстера передернуло — он вспомнил, как случайно сомкнулись его ладони над жизнью, как он убил ее. Теперь, похоже, ему захотелось сделать это снова. Точнее, не ему самому, а какой-то глубинной его части, которую Чернокниг страх как боялся выпускать наружу. Неожиданное, черное желание сработало стоп-краном для гнева — церемониймейстер начал остывать.

— Ну, да, — спокойно ответил Бальзаме. Честер похолодел и перестал махать руками. — Я думал, что это идешь ты, открыл дверь, и сначала все было нормально, а потом он не просто заставил меня рассказать, а придавил к стенке, Честер! Это было некомфортно-ужасно-отвратительно!

У лучшего свадебного церемониймейстера всех семи городов закружилась голова, вспотевшие руки похолодели. Раскаленный гнев улетучивался, уступая место морозной усталости — еще бы, попробуйте несколько минут энергично махать руками.

Честер Чернокниг схватился за голову и плюхнулся в одно из кресел.

— Ладно, ладно, ты прав, надо успокоиться, — церемониймейстер почесал переносицу. — Шляпс все равно не понимает всей природы дела. Но при этом, у него была своя жизнь… хотя, никто не исключал случайности. В любом случае, он ничего не сможет сделать. Дыма нам хватит и без его участия — не думаю, что он откажется делать люминки.

— Может, он будет шантажировать тебя потом? — предположил Бальзаме, отходя от наконец-то полностью готового платья.

— Я не знаю, — взвыл Честер. — Я не знаю, но очень сомневаюсь. Теперь мы хотя бы понимаем, на кого надо обращать пристальное внимание. По крайней мере, у нас все готово: спецэффекты, свечи, горящее мороженное, рассадка гостей…

— Ты о свадьбе или о… Почте Духов.

— И о том, и о другом, — улыбнулся Честер, но от улыбки его все еще отдавало льдом. — И платье тоже готово! Бальзаме, замечательно! Ну хоть за что-то я могу на тебя не злиться.

Церемониймейстер хотел разрядить обстановку, но как-то не особо вышло. Честер вновь оглядел платье, послал в его сторону ослабленный воздушный поцелуй и еще больше утонул в кресле, чувствуя от недавнего гнева такую же усталость, как если бы его запрягли в плуг вместо здоровенного быка, и пришлось бы весь день пахать в буквальном смысле этого слова.

— Бальзаме, — протянул Честер. — Будь любезен, налей чаю? Все-таки, не стоит мне ругаться.

— Вот и я так думаю! — проверещал кутюрье, уже чуть не убежав на кухню.

— Бальзаме! — окликнул его церемониймейстер. — У тебя есть какая-нибудь большая стеклянная банка?

— Банка? — не понял кутюрье.

— Да, самая обычная, лучше побольше.

— Думаю, найдется! А тебе зачем?

— Увидишь завтра, — ухмыльнулся Честер. — Увидишь завтра.

Когда гости ушли, Шляпс успел сбегать по делам, выполнить пару заказов и вернуться обратно.

Дома его ждал весьма интересный сюрприз.

Прямо на пороге стояло что-то размером с человека, завернутое в бумагу — ему явно хотели передать это лично, но не обнаружили дома, и решили оставить посылку на пороге дома на произвол судьбы.

Сначала люминограф даже не хотел трогать этот внезапный подарок ни то судьбы, ни то кого-то еще, но потом все же открыл дверь и затащил штуковину внутрь.

Там он заметил бирку с запиской, привязанную к бумажной обертке. Послание гласило:

Когда Шляпс прочитал, от кого эта внезапная посылка, ему даже страшно стало смотреть, что за пиджак там внутри. Но люминограф все же нашел в себе силы снять бумажную обертку, и увидел…

Впрочем, этот глагол тут будет слабоват, попробуем так: и Шляпс узрел…

…серебристый пиджак, покрытый кусочками зеркал, которые отражали часть комнаты, свет и смотрящего в них — этакий наряд разбитое-зеркало с бордовой подкладкой, что было вполне себе в духе Бальзаме.

Первое желание, появившееся у Диафрагма, когда он узрел это чудо моды — тут же выкинуть, а еще лучше сжечь такой нелепый и безвкусный ужас.

Но потом люминограф, дивясь самому себе, присмотрелся к пиджаку, и даже (как ему такое вообще в голову пришло?!) померил, покрутившись у зеркала.

И Диафрагм Шляпс понял, что пиджачок очень даже ничего — наверное, то был какой-то слегка другой Диафрагм Шляпс, которого незаметно подменили между строк.

Если позвать какого-нибудь особого фантазера-режиссера, который видит мир абсолютно не так, как все, и для которого жизнь это буквально театр, а весь мир — большая сцена, то он наверняка скажет, что светящее над Хрусталией дневное солнце — это огромный прожектор, своим бдительным взглядом освещающий все и вся, не давая ни одному актеру скрыться на сцене. И под его солнечным взором, все тайное становится явным.