В общем, если уж говорить о том, чт́о врезалось мне в память, то, помимо самой картины, не меньшее количество воспоминаний у меня было связано с Ричардом: вот мы стоим в зале галереи Тейт перед портретом Кларков, он обнимает меня, кладет голову мне на плечо и шепчет на ухо какую-то ерунду о том, почему именно эта картина приводит его в восторг.

– Должно быть, вы знаете, что мистер Хокни теперь живет и творит в Лос-Анджелесе, – гордо сказала миссис Нордофф. – У меня, кстати, есть парочка его небольших работ. А еще одно его полотно висит дома у Эрика. Я подарила ему эту картину на восемнадцатилетие. Представляю, как вы обрадовались, увидев ее! Правда, замечательная работа?

Я охотно закивала. На самом деле никакой картины Хокни у Эрика я не видела, а если бы и увидела, то вряд ли обратила бы на нее внимание.

– Да ведь мы же опаздываем! – воскликнул Эрик, соизволив наконец прийти мне на помощь.

Удовлетворив любопытство и удостоверившись в том, что в качестве невестки у нее будет не какая-нибудь серость, миссис Нордофф («можешь называть меня Эльспет») соизволила наконец отпустить нас. К машине мы направились едва ли не бегом, не переставая при этом махать на прощание. Мы рванули прочь на такой скорости, что это было даже невежливо. Оказавшись на безопасном расстоянии от отеля «Билтмор» и очаровательных родственников, мы притормозили у первого попавшегося бара и заказали себе по двойному виски со льдом.

– За свободу! – поднял тост Эрик, распуская узел на галстуке. – Наконец-то я снова могу быть самим собой!

– Как насчет моего гонорара? – поинтересовалась я. – Надеюсь, я его заслужила?

– На все сто!

– Что скажешь, я ей понравилась?

– Да мама от тебя просто в восторге! – заверил меня Эрик. – Я даже не ожидал, что ты так здорово разбираешься в живописи.

– Да брось ты, – отмахнулась я, – должна признаться, мне просто удалось удачно вставить пару цитат из одного учебника по истории искусства.

– Так цитировать тоже нужно уметь. У тебя, по крайней мере, все было к месту. Лично я поверил в то, что ты знаешь, о чем говоришь. Мама тоже купилась. За что тебе спасибо.

Эрику явно стало легче. Ласковый взгляд и пара добрых слов от матери оказались для него идеальным антидепрессантом. У него даже морщины на лице разгладились.

– Знаешь, что во всем этом самое главное? – спросил он меня.

– Что?

– А то, что мама даже спросила, что я сейчас снимаю. Ты как раз ненадолго вышла перед самым отъездом, а она взяла меня за руку и сказала, что видела «Дамскую комнату». А потом добавила, что, с ее точки зрения, я вполне смогу стать великим режиссером. Представляешь себе, Лиз? Даже не просто хорошим, а великим!

– Здорово!

– Для меня это важнее, чем получить «Оскар». Да, слушай, видела бы ты глаза мамы в тот момент, когда я сказал ей, какой фильм собираюсь снимать.

– Ну и какой же?

– Буду экранизировать Толстого. «Воскресение».

– Ничего себе! Ну ты и замахнулся!

Я вспомнила, что подпирала какой-то толстой книгой дверь прошлым летом, чтобы в доме не было так душно, и у меня возникло глубокое подозрение, что это был именно этот роман.

– Вот и мама одобряет мой выбор. Она даже сказала, что всегда знала, что рано или поздно сможет гордиться мной.

Эрик вытер глаза салфеткой, и мне даже показалось, что сейчас мы оба разрыдаемся, как участники шоу Опры Уинфри. Но все же мы смогли взять себя в руки. Эрик первым собрался с мыслями.

– Хочешь, заедем ко мне по дороге, – предложил он, – посмотришь моего Хокни.

– Да нет, спасибо. Честно говоря, я не поклонница Хокни, – вежливо отказалась я. – Поеду лучше домой.

Сидя в роскошной машине, все еще в платье и пиджаке от Армани, я вспоминала разговор за обедом. Надо же, как все сложилось… «Мистер и миссис Кларк с Перси», Хокни. Хокни – любимый художник Ричарда, одну из последних работ которого можно посмотреть у Эрика дома. Ричард был бы в восторге, предоставься ему такая возможность. Одним тем, что я не поехала смотреть эту картину, я как бы показала Ричарду язык, пусть даже издалека. «Вот так, – словно говорила я ему, – плевать мне на все то, что тебе интересно и дорого. Плевать. Меня это больше не волнует. По крайней мере не должно волновать».

Это был маленький бунт. Пускай детский. Но, следует признать, легче мне не стало.

Эрик высадил меня в полумиле от моего дома. Он почему-то решил, что не стоит заезжать в наш квартал в открытом кабриолете. Пожалуй, он был прав. Помахав ему на прощание, я отправилась домой. Чувствовала я себя как Золушка после бала. Дома я убрала шикарные туфли в шкаф и переоделась. Наряд от Армани заменили кричащие разноцветные шмотки, в которых я пошла на работу, – в «Ледибойз» была как раз моя смена.

Джо все так же выступал вместо Саши Тристель. Под утро, когда мы возвращались, я рассказала ему про свадьбу. Джо от души посмеялся над тем, как я удостоилась предложения руки и сердца.

– Мне тут Брэнди нагадала скорое замужество, – грустно вздохнула я, – но, надеюсь, она имела в виду не это.

Мне не терпелось спросить ее об этом, а заодно и поделиться впечатлениями о поездке в Санта-Барбару. До работы мы с ней не виделись – Брэнди уехала куда-то на очередные пробы.

– Слушай, а как у Брэнди прошла последняя встреча? – спросила я Джо.

– Понятия не имею. Я еще не видел ее.

Когда мы с Джо подъехали к дому в шесть утра, Брэнди сидела на ступеньках крыльца. В руках у нее дымилась сигарета.

– Ты что, куришь? – удивилась я. – Ты же вроде бросила?

Джо стрельнул у Брэнди сигарету и, усыпив нашу бдительность, первым проскользнул в ванную. Опять вся горячая вода достанется ему, недовольно подумала я. Нам с Брэнди обычно хватало запаса в водогрее, чтобы помыться обеим. Другое дело Джо. Он, как «настоящая женщина», выливал всю воду из бака, если успевал влезть под душ первым, и мы вынуждены были мыться холодной водой. Раньше, когда мы жили в Англии, он мылся не чаще чем раз в месяц, да и то если ему вдруг приходило в голову, что ФБР пустило по его следу ищеек. Теперь Джо ударился в другую крайность и, как маньячка-чистюля, готов был чистить зубы после каждого драже «Тик-так». В общем, единственное, что не устраивало меня в новом образе Толстого Джо, это его чрезмерная страсть к водным процедурам.

В любой другой день Брэнди непременно крикнула бы ему вслед что-нибудь вроде: «Не забудь, что ты здесь живешь не один. Помни о ближнем!» Но сегодня она почему-то промолчала.

Вместо этого подруга посмотрела на меня снизу вверх и, не выпуская изо рта сигарету, изобразила жалкое подобие улыбки. Что-то с ней было не так. Я смотрела на Брэнди и не могла понять, что именно изменилось в ее лице. Вот так же было, когда мне в юности сняли скобки с зубов и все знакомые говорили: «Ты как-то изменилась», но не могли сообразить, в чем дело. Я снова взглянула на Брэнди, и меня осенило: она была не накрашена. Нет, я не могу сказать, что без грима она была некрасивой, но дело в том, что даже я, прожив с ней бок о бок почти полгода, еще ни разу не видела подругу без косметики. Брэнди всегда была при параде, даже в шесть утра (исключая те часы, которые она проводила с маской из авокадо на лице). Но дело было даже не в отсутствии макияжа. Брэнди была сама не своя, она выглядела усталой и измотанной.