Упал в обморок.

Но я не упал.

Я стоял. Нет, у меня не потемнело в глазах. Скорее, все сияло и искрилось. И было такое… счастье. Знание. Вечность.

Да, доктор, вы совершенно правы. Схожие ощущения описывают больные эпилепсией. Я тоже про это читал… предвестники… да, знаю… это обычно перед припадком. Но у меня не было припадка. Я не упал на землю, не бился в конвульсиях, у меня не текла пена изо рта, и мне не оказывали первую помощь, вытаскивая провалившийся в глотку язык.

Я стоял на этой линии, белой. Я смотрел на школьников. Сначала мне просто стало казаться, что… вот этот кучерявый мальчишка – это же Анзор! Из моего класса. А та рыжая девочка… с двумя хвостиками… конечно, Лариса! В общем, я узнавал своих одноклассников и одноклассниц. Узнавал учившихся в одно время со мной в параллельных классах или на класс – другой младше меня. Всех, кого я мог видеть здесь, на этом самом месте, но тогда.

Двадцать. Ровно двадцать лет назад.

Ровно двадцать лет назад, когда у меня был последний звонок, выпускной школьный бал.

И, доктор, я вовсе не думал, что я и вправду их вижу. Я помнил, что прошло двадцать лет и теперь мои школьные товарищи, те, кто остались живы, выглядят… несколько иначе, да. Как и я сам.

Я понимал, что, наверное, просто похожи… просто случайность… так получилось… или, может, родственники. Даже дети.

Но я вглядывался, я искал еще одного… вы понимаете. Я… искал себя.

Но меня не было.

Все были, а меня не было!

И мне стало грустно, мне даже захотелось заплакать, и я заплакал.

А чтобы никто не видел, как я плачу, ведь это стыдно, я почти что взрослый, скоро окончу школу, а плачу – совсем как ребенок, чтобы никто не видел, я спрятал лицо в ладони.

И тогда ее пальцы коснулись моих. Она ласково отвела мои руки от лица. Я открыл глаза, она стояла передо мной. Я понял, что сижу на трубе. Да, раньше вдоль беговой дорожки на высоте скамейки стояла на бетонных подпорках труба, она отделяла футбольное поле от парка, очень удобная труба, чтобы сидеть, когда сбежишь с уроков, или просто так, а теперь ее не стало, убрали, и вдруг она снова появилась, и я уже не стою, я сижу, как бывало много раз, когда я убегал от шума, гама, суеты, толкотни, учителей, уроков в парк, на трубу, думал, сочинял стихи, или хотелось плакать.

И она села рядом. Не очень близко, нет. Но ко мне вполоборота. И смотрела. И я смотрел на нее. Синяя юбка до колен. Белая блузка. Губы поджатые, распахнутые глаза, синие, синие, си-ни-е! И – бант! Бант в косичке, белый!

Но как это возможно?

Ведь мне скоро сорок, через каких-то три с половиной года, значит, и ей – больше тридцати! Кто же носит банты и косички в таком возрасте?

А у нее не только косички.

Ей едва ли пятнадцать лет!

Да. Если у меня выпускной, значит, ей четырнадцать.

И когда она улыбается, мне становится… о, это чувство не описал еще ни один эпилептик!

Но вдруг страшно. Горько. Безнадежно.

И я говорю, но у меня сухие губы, они едва шевелятся, и слова протискиваются с трудом.

– Лейла… ты… я… ты и я… знаешь… нас… больше нет… мы…

– Нет. Нет! Это неправда! Этого не может быть! Посмотри вокруг – весна, май, солнце, цветы! Юность! Любовь… я тебе никогда не говорила, но… ты ведь сам понимаешь, ты чувствуешь. Ты и я. Все будет хорошо! Разве может не быть? Разве может? Что же такое должно случиться? Что такого может случиться, чтобы вот так все закончилось – и весна, и май, и любовь, чтобы никого больше не было, чтобы любовь стала только памятью, чтобы мы остались только памятью, чтобы не вышли из этого двора, а здесь навсегда, почему, что, что случилось, милый, милый, ми-лый!..

И теперь уже она плакала, слезы текли по ее белому, белому лицу из синих глаз, и синева затуманилась, а я ничего, ничего не мог.

Тогда пришли они.

Адам встал слева от нее, а Артур встал справа.

Они были не в школьной форме. Они были одеты, как солдаты. Их камуфляж был разорван и залит кровью.

– Пойдем, сестра.

Артур подал ей руку, набросив на свою ладонь платок, чтобы не касаться ее ладони. Она оперлась на его руку и встала.

Почему они уводят ее? Куда!!

Я вскочил, я хотел крикнуть:

– Отставить!

Она обернулась и посмотрела на меня через плечо. Она снова улыбалась, ее глаза сияли, синим, синим, синим! Они шли в парк. Я смотрел в парк.

У каждого дерева, прислонившись, стояли.

И некоторые держали в руках рации, они говорили с кем-то по рации, а у двоих не было раций, и они протягивали пустые руки.

И все время кто-то стрелял, и в небе было уже целых два солнца, но ни одно из них не грело, и холод сырой, коварный пронизывал до костей. И меня начала бить крупная дрожь, но это от холода. Это от холода, доктор.

И я услышал звонок.

И пришел в сознание.

Это была всего лишь большая перемена, а сейчас дети бежали на урок, школьные двор и парк опустели.

И я тоже ушел.

Как я себя чувствовал?

Меня немного тошнило.

А это место, доктор… никто не знает, но это странное место. Надо сообщить куда следует. Рядом школа, дети. Надо поставить забор. Хорошую ограду. И электрический ток. Они там. Они все – там! Понимаете? Они до сих пор там, все остались. Только меня нет. А я? Я не хочу, доктор. Я не хочу. Не хочу. Не хочу. Не хочу. Не хочу…

Нет-нет. Все хорошо. Я спокоен. Ничего не надо. Завтра я приду в это же время. До свидания.

Что было дальше со мной? Где я был, чем занимался после шалинского рейда, после бегства из Шали?

За пару дней мы, шестеро, остатки шалинского истребительного батальона, добрались до условленного пункта в горном Веденском районе. Где батальон был, если можно так сказать, расформирован. Мне не дали руководить другим боевым подразделением. Видимо, как полевой командир я зарекомендовал себя не лучшим образом. Или сработала протекция дяди, как всегда. Меня сделали связным.

В крупных боестолкновениях я больше не участвовал. На мою долю досталось только несколько мелких стычек. Я не раз был на краю, в одном шаге от смерти. Как тогда, в лесу над рекой Басс. Бывало, ночевал в лесу и совершал рейды с боевыми подразделениями. Иногда оставался в домах у наших людей. Чаще всего я пробирался от одной чеченской части к другой через территорию, занятую федералами. Нес сообщения, распоряжения и планы ГКО – устно, записанные в моей памяти.

Но и этот период моей боевой биографии скоро подошел к завершению. Через несколько месяцев закончилась война. Как война. Как я понимаю это слово – война. Это когда сражаются две армии, каждая из которых занимает свою территорию. У Ичкерии не осталось больше ни армии, ни территории. Боевики перешли на подпольное положение. Стали партизанами. Диверсантами. Террористами.