Крякнул князь от такого сравнения, но перечить владыке не посмел и склонил голову в знак смирения.

— Дьяков ко мне покличьте, — громогласно распорядился Даниил, — да пошибче, негоже мне перед чертовыми вратами дожидаться, а то ненароком бесы за воротник упрячут.

Подошли дьяки, являя собой воплощение покорности — уставя глаза под ноги митрополиту, детины готовы были выполнить любой наказ.

— Здесь мы, блаженнейший.

Даниил приблизил к себе этих дьяков не за родовитую фамилию предков — Патрикеевы, — а за рост, которым братья выгодно отличались от многих московитов. Увидев однажды боярских детей на многошумном столичном рынке, он поманил их пальцем и спросил:

— Кто такие? Служить у меня желаете?

— Братья мы… боярские дети… Батенька наш Патрикеев Матвей.

Митрополит малость поскучнел.

— Предостаточно в моей братии пьяниц, а род Патрикеевых горазд водку глотать. Впрочем, есть на Руси старец Вассиан Косой, в миру Патрикеев Василий Иванович. Силен сей муж в богословии, а чистоты в нем, что воды в родниковом колодце. Если бы не его грешное упрямство, то давно бы епархией ведал. Слыхали о таком?

Потупились разом братья:

— Дядька это наш.

— Вот как?! — искренне подивился митрополит. — И знаете, что хотел ваш дядька?

— Ведаем. От мира он призывал уйти, блаженнейший, а еще глаголил о том, что, дескать, черные священники[56]стяжателями стали и земли у монастырей поболее, чем у многих князей. А еще монахи притесняют крестьян и лупцуют их куда шибче, чем татей в Пытошной избе.

— Верно, — с подозрением посмотрел митрополит Даниил на братьев, — уж не сами ли вы из нестяжателей?

— Нет за нами такого греха, блаженнейший.

— Вот и славно. Ежели упрямыми не будете, так в большой чести поживать станете.

Митрополит Даниил оглядел отроков, которые возвышались среди прочей челяди могучими пнями в скошенной траве, а потом изрек:

— Видите княжеский дом, дьяки?

— Как не углядеть такую домину, блаженнейший? — подивились братья Патрикеевы.

— Старицкий князь в своих хороминах чертей развел. Здесь их будет куда больше, чем на Лысой горе. Вот мы их сейчас и вытравим. Ну чего застыли идолами, отроки? Запалите кадила да загоните эту нечисть в преисподнюю.

Возмутился в душе Андрей Иванович, но промолчал и в этот раз.

Отроки раздули уголек, и ветер поволок густой белый дым в сторону дворца старицкого князя.

— Шибче машите! — наказывал митрополит Даниил. — Чтобы вся нечисть поразбежалась.

Дьяки, намотав серебряные цепочки кадил на ладонь, во все стороны пускали благовонный кадильный фимиам, и сладковатый аромат мгновенно распространялся в близлежащие переулки и улицы. Отроки исполняли службу чинно: шествовали неторопливо, на красных девок не глазели. Глядя на солидные действия дьяконов и их основательную внешность, миряне не сомневались — дьявольской силе теперь несдобровать.

Весь город с неослабевающим вниманием наблюдал за тем, как отроки с кадилами в руках обходят дворец старицкого князя. Народ с нетерпением ждал, когда же через дымовую трубу выскочит сатана, черный от сажи. На площади царило безмолвие, но в лике каждого мирянина можно было прочитать укор — что ж ты, дескать, князь, к себе чертей понапускал, не по-христиански это.

Андрей Иванович мужественно переносил бесчестие. Только митрополит Даниил, изобретательный на отмщение, мог придумать такое унизительное возмездие. Окуривание дома от чертей было для его хозяина так же постыдно, как нагишом шествовать среди многолюдной толпы.

Лишь когда дьяки трижды прошлись вокруг дворца, владыка решил, что сполна наказал князя за худое гостеприимство.

— Ты меня, Андрей Иванович, хотел в поручители иметь перед московской государыней, вот я здесь.

— Вижу… владыка. Только ответь мне как на исповеди, что же я тебе такого худого сотворил, что ты меня перед всем миром в срамоте выставил?

— Колокола не так шибко звонят, как надобно бы.

Подивился Андрей Иванович такому ответу, но перечить не стал.

— Лучшего поручика, чем ты, митрополит Даниил, мне во всей Руси не сыскать.

— Ну так что, поедешь в Москву? Государыня тебя уже дожидается.

— Не на опалу ли еду, блаженнейший? — продолжал сомневаться князь.

— А епитрахиль моя на что? — поднял брови митрополит. — Она и не такую покаянную голову укрыть от беды может. А теперь к трапезе веди, Андрей Иванович, а там до стольной тронемся.

Князь Андрей с митрополитом прибыли в стольный град в канун дня Рождения Богородицы, и уже у Никольских ворот было слышно, как развеселая праздничная ярмарка надрывалась многими голосами.

Старицкий князь ехал в санях и вертел головой во все стороны, разглядывая красных девиц, разодетых в цветастые сорочки, а возница, разудалый детина лет двадцати, непрерывно погонял лошадей кнутом, заставляя их галопом взбираться на Кремлевский бугор.

Веселье не умещалось на ярмарочной площади и шагнуло в близлежащие улицы, тревожа не только дома смердов, но и дворцы ближних бояр. Андрею Ивановичу припомнилось, что в молодости день Рождества Богородицы был одним из любимейших его праздников. Тогда они с братом вместе сиживали за столом и пили романею[57]из чарок. Рядом располагались их супружницы и своими разговорами больше напоминали деревенских кумушек, чем княгинь.

Грустно сделалось Андрею Ивановичу от увиденного веселья. Почил безвременно Василий Иванович, а великая княгиня Соломония уже который год старица.

Возница со смехом огрел зазевавшегося квасника, едва не угодившего под копыта лошадей, обругал за ротозейство бабу и крикнул понравившейся молодке, что непременно заглянет к ней вечерком. Князь подумал о том, что сам был таким же легким и разудалым, как этот детина, до тех пор, пока самодержавная власть не развела их с братом в разные стороны.

Великая княгиня встречала старицкого вотчинника на Красном крыльце Благовещенской лестницы.

— По здорову ли приехал, князь Андрей Иванович?

— По здорову, государыня Елена Васильевна, — поклонился Андрей.

Сенные боярышни стояли за спиной великой княгини и напоминали пугливый выводок, спрятавшийся за широкими крыльями клушки. На каждой лестнице с золочеными топориками на плечах Андрея встречали караульщики, и чести ему в этот день было оказано куда более, чем иному заморскому послу.

— Слышала я, князь, что ты обиду на меня держишь. Молвишь, что будто бы обидела я тебя и городов в удел не добавила.