— Наговоры все это, государыня-матушка. Мне и Старицы предостаточно, — серьезно отвечал ей князь. — Только ведь, Елена Васильевна, до меня тоже докатился слух, что ты опалу на меня наложить хочешь. Оттого пришлось мне в поручики митрополита Даниила взять.

— Ах, вот оно как… Что же это мы с тобой, князь, разговор на лестнице заводим? Да и не время для этого — мясо в гусятницах остывает. Девки, накажите стольникам, чтобы перцу красного принесли. Князь старицкий все ядреное любит, — лукаво посмотрела государыня на Андрея Ивановича.

Трапезная благоухала смесью печеных яблок, жареного мяса и чеснока. Столы были заставлены десятками блюд, среди которых самое почетное место досталось запеченному гусаку. Огромный, с длинной, под самый потолок, шеей, он величаво посматривал на рассевшихся бояр.

Старицкий князь, однако, остался стоять в двух шагах от стола.

— Чего же ты застыл, Андрей Иванович? — молвила государыня. — Рядом с великой княгиней сядешь или, может быть, чести не рад?

— Вижу я, что по правую руку от тебя Овчина-Оболенский сидит, а Рюриковичи ниже Оболенских никогда не сиживали. Может, ты в Москву меня для того позвала, государыня, чтобы местом обидеть?

— Полно тебе, Андрей Иванович, сердиться, — в досаде всплеснула руками великая княгиня. — Садись, где пожелаешь. А ты, Иван Федорович, не так чином велик, чтобы поперед братьев государя садиться, — остановила она недобрый взгляд на Овчине.

Поднялся конюший с места и пропустил к голове стола старицкого князя.

Андрей Иванович, попридержав охабень дланью, перешагнул через лавку, отвязал от пояса ложку и окунул черпало в густые наваристые щи. А Иван Федорович потянулся к печеному гусю и, примерившись пятерней, надломил его шею у самого основания.

Овчина-Оболенский любил мясо у гусиных позвонков. Оно казалось ему нежнее, чем грудина, и сочнее, чем крылышко. Конюшему нравилось соскребать мясо ножом, а потом обсасывать каждую косточку.

Щи оказались вкусными. Особенно удачно отварилась поросятина, нарезанная на махонькие кусочки, и Андрей Иванович старательно вылавливал свинину ложкой. Опомнился князь только тогда, когда черпало предупреждающе стукнуло о дно тарелки, и он виновато посмотрел на Оболенского.

По традиции московских дворов стольники ставили одну тарелку на два человека, и частенько можно было наблюдать, как ближние бояре наперегонки поедали вкусное варево.

Иван Федорович выплюнул на стол последний обсосанный позвонок и как мог утешил старицкого князя:

— А ты, Андрей Иванович, не печалься, можешь доесть, что осталось, а я до дичи больно охоч.

Князь Андрей глянул на груду гусиных позвонков, а потом вновь сунул облизанную было ложку в густые щи.

Трапеза закончилась, когда опробовали шестнадцать блюд. Последними оказались заячьи потроха, до которых старицкий князь был особенно жаден, и Андрей Иванович уже не однажды пожалел, что переел щей, которые теперь комом стояли у него в горле. Ткнул он вилкой заячью печень и с неохотой запустил ее в рот.

А хорошие повара у великой княгини!

Растаяла печень на языке, будто и в помине ее не бывало.

— Приветила ты меня, государыня, напоила, накормила на славу, а теперь скажи — зачем в Москву позвала?

Стольники, по движению пальца Овчины-Оболенского, похватали со стола пустые приборы и устремились в распахнутые двери. У самого порога один из служивых краем подноса зацепил медную ручку, и высокий чистый звон повис под самым потолком палат.

Государыня терпеливо дождалась, когда он стихнет, а потом произнесла:

— Не слушал бы ты худых людей, Андрей Иванович. Пробежали они между нами черными тварями и хулу всякую деят, смуту сеют. Ты бы сказал нам, князь, что это за люди, а уж я бы нашла на них управу.

— Нет промеж нас лихих людей, государыня. А если что и делал я, так только по своей воле.

— А не забыл ли ты, Андрей Иванович, что не так уж давно клятву давал своему племяннику в том, что не будешь ничего утаивать, а если услышишь какие худые речи о великом князе или матери его от бояр или дьяков, так тут же обязуешься сообщать мне и государю?

Андрей Иванович почувствовал, как пересохший соус стянул ему уста, а заячья печенка изжогой полезла к самому горлу.

— Не позабыл, государыня. Только к чему ты этот разговор затеяла?

— А к тому разговор затеяла, что нынче оброненное слово не в чести. И куда важнее грамота, скрепленная печатью. Принес ли ты свою печать, Андрей Иванович?

— Ах, вот ты о чем? Не доверяешь ты мне, Елена Васильевна, — проклятую грамоту заставляешь подписывать. А только я и без нее великому князю верен.

Поджала недоверчиво губы великая княгиня, глазки прищурила и молвила хитренько:

— Вот и славно, не будем долго препираться, а Иван Федорович уже и грамотку подготовил. Скрепи ее своей печатью!

Оболенский достал припрятанный свиток и осторожно, будто это был не крепкий пергамент, а истлевшая бумага, развернул:

— Читай, Андрей Иванович.

Старицкий князь утер ладонью уста, а потом взял грамоту, оставив на бледно-желтой поверхности следы от жирных пятен.

— Крепка ты, великая государыня. Теперь я вижу, что твое объятие пострашнее любой удавки. Я обещал служить с честью тебе и великому князю Ивану, но ты у меня отнимаешь права удельного господина. С каких это пор братья государя не могут себе брать на службу бояр из московской земли и слуг вольных?

— А потому, Андрей Иванович, что только ссорщики могут оставить великокняжескую службу и уйти искать себе другого господина.

— А ежели это не ссорщики? — продолжал противиться князь Андрей. — Ежели отъехали они не на государево лихо? Как же в этом случае я поступить должен?

— По совести своей, — тихо молвила Елена Васильевна.

Андрей Иванович посмотрел в прекрасные глаза московской государыни, и то, что он в них увидел, ему не понравилось.

— Так и быть, ставлю я свою печать.

Князь Андрей отстегнул золотой браслет, на котором был изображен медведь, стоящий на задних лапах, а потом приложил его оскаленную пасть прямо на порошок киновари.

Клятва состоялась.

— Владей, государыня, — вернул пергамент Елене Васильевне старицкий князь. — Только об одном я тебя прошу, не дави на меня шибко — мы, Рюриковичи, к этому не приучены.

Улыбнулась русская государыня и отдала грамоту Ивану Овчине.

Из Москвы Андрей Иванович уезжал в тревожном настроении.

Овчина-Оболенский выехал сразу после обедни. Сытое брюхо требовало покоя или хотя бы короткого отдыха, но в Кремле дожидалась ябеда на старицкого князя, и конюший решил поспешить. Погода стояла сырая, и вместо привычного охабня он надел легкий бархатный тегиляй[58]с золотыми пуговицами, высокий воротник которого закрывал шею, спасая конюшего от мелкого моросящего дождя.