И вот так он, бывало, сидит, этот пожилой уже человек, который тогда был молодым, а перед ним — чашка чолнта[158], которым угостила его бывшая малютка. Обнимает он чашку руками, теплый пар поднимается над ней, и его руки и сердце все больше согреваются. Поэтому у него развязывается язык, и все, что скрыто в его сердце, всплывает и превращается в слова. И он начинает рассказывать о минувших днях, когда рабби Хаим был окружен всеобщим почетом и добрая половина города стояла за то, чтобы назначить его городским раввином. Он смотрит на дочерей рабби Хаима и печально говорит: «Такие дни, как те, никогда уже не вернутся». И хотя в их души тоже закрадывается печаль от его рассказа о бесследно минувших днях, этот рассказ в то же время волнует их сердца, и они хотят слушать и слушать. Особенно старшая, которая еще помнила времена величия ее отца и этого пожилого человека, который тогда был молодым, и держал ее на коленях, и развлекал ее, то закрывая, то открывая один глаз.

От этих воспоминаний сам дом словно бы ширится, и мебель в нем меняет свой вид, словно на нее ложится отблеск тех прежних дней. Уже много лет эти девочки не чувствовали себя так уверенно и спокойно, много лет уже не слышали они таких приятных рассказов. А он, рассказывая, снова возвращался к своим размышлениям: «Ну вот, теперь я состоятелен, у меня надежный доход, но у меня все равно нет возможности дать приданое всем этим девочкам, ведь у меня самого растут дочери первой жены от ее первого мужа, и на мне лежит обязанность выдать их замуж». И у него снова начинается спор с самим собой: «Неужто же я, который когда-то способен был продумать, как должен поступить рабби Хаим, не могу теперь продумать, как должен поступить я сам?!» Доел он остаток чолнта, благословил, как положено, Создателя, встал и распрощался. А когда вернулся домой, его снова потянуло в дом рабби Хаима. Но теперь уже он стал размышлять не о его дочерях, а о себе самом — что, вот, он живет без жены, и, можно сказать, всю жизнь жил без жены, и хотя был женат и имеет детей от того брака, но женился-то все-таки только ради дома и лавки, которые были у его первой жены, а теперь, поскольку она умерла, не пора ли ему самому подыскать себе пару? Легко сказать, да как сделать? Ведь та, которая у него на примете, моложе его на двадцать лет и даже больше, а кроме того, дочь самого рабби Хаима. Правда, за прошедшие годы мир изменился, высшие сошли вниз, а низшие поднялись на верха, но не по справедливости, нет, не по справедливости спустились те и поднялись эти. Это война сделала бедность красивой а богатство — уродливым. Когда б он мог, он украсил бы всех дочерей рабби Хаима золотом, что уж говорить о старшей, которая созрела и уже на выданье?! Но если он просто даст ей на приданое из своих денег, то этим он ограбит сыновей и дочерей, которых его покойная жена оставила ему от первого мужа, и тех, которых она родила ему. А кроме того, где ей найти такого, кто мог бы стать мужем дочери рабби Хаима? Но кажется, есть выход из всей этой путаницы. Какой же выход? Он должен не в прислуги ее взять, а жениться на ней, тогда он освободит ее от всякой заботы о приданом.

А что думала девушка? В ней было что-то от отца, который во всем полагался на Нафтали-Цви, своего верного слугу. Придя к ним в следующий раз, он сказал ей: «Ты знаешь, зачем я пришел. И если знаешь — пожалуйста, не торопись с ответом. Я пробуду здесь два-три дня. Посоветуйся за это время со своей матерью и своим сердцем, а потом дай мне ясный ответ. А сейчас я попрощаюсь с тобой и пойду по своим делам».

Вернувшись, он не стал повторять своих слов, и она тоже ничего ему не сказала. Но когда вошла ее мать, он встал и обратился к ней со словами: «Я сказал твоей дочери то-то и то-то». Мать спросила девушку: «И что ты ему ответила?» Та опустила голову: «Я не знаю, что ответить». Мать посмотрела на нее сурово: «Вчера знала, а сегодня забыла?» Дочь сказала: «Я не забыла». Мать сказала: «Тогда ответь нашему гостю, иначе я отвечу вместо тебя». Девушка повернулась к Нафтали-Цви: «Я сама отвечаю ему сейчас». Мать поднялась и позвала остальных своих дочерей со словами: «Идите и скажите своей сестре: желаем счастья». И они устроили хупу, и она пошла за него. Но поскольку она была девушкой слабой и нежной, то попросила одну из своих сестер пожить с ней, чтобы помочь ей на первых порах.

Я не видел старших дочерей рабби Хаима, только младшую, которая все еще жила с матерью, потому что она время от времени приходила к отцу постирать его рубашку. Самая старшая, как я уже сказал, жила со своим мужем, с этим Нафтали-Цви, и второй сестрой далеко от Шибуша, а третья сбежала из дома неизвестно куда — то ли в Россию, то ли в коммуну. Эта младшая, Ципора, была молчальница. Когда я ее спрашивал о чем-нибудь, она смотрела на меня с испугом, как будто хотела попросить, чтобы ее не обижали. Но со временем она попривыкла и даже здоровалась со мной на святом языке, хотя ничего, кроме «шалом», не могла сказать. И я не думаю, что она умела читать. Я хотел было намекнуть рабби Хаиму, чтобы он научил ее чтению, но передумал. Если он сам ничему уже не учится, будет ли он учить свою дочь?

Но вернусь в наш старый Дом учения. У нас стало уже обыкновением, что собирается миньян и мы произносим общественную молитву. В последнее же время к нам присоединились еще и несколько лавочников — они приходят на утреннюю молитву, шахарит, чтобы погреться перед тем, как пойти в свою лавку. Дошло до того, что у нас образовалось три миньяна. А со временем стали приходить даже хасиды.

Тут я должен сделать отступление и рассказать о наших шибушских хасидах[159] и об их синагогах и молитвенных домах в нашем городе, о тех штиблех, шулихлех, клойзн и клойзлен[160], которые в нем были до войны.