Я говорю это не для малого количества тех, кто, будучи задавлен скупостью или бедностью, живет в одиночестве или в стороне от других людей: первые – радуясь тому, что копят, вторые – стеная, что не в силах поступать иначе; я говорю это утвердительно для тех, кто, окружая нас и по очереди бывая то радушными хозяевами, то гостями, любезно предлагает или учтиво принимает; кто, не испытывая настоящей потребности, ест какое-нибудь кушанье только потому, что оно привлекательно, и пьет какое-нибудь вино только потому, что оно из чужих краев; я говорю это ради того, чтобы подчеркнуть: сидят ли они каждый день в гостиной, отмечают ли только воскресенье, а порой и понедельник, все они в подавляющем большинстве едят и пьют слишком много, каждодневно без всякой надобности потребляя непомерные объемы снеди.

Эта причина, присутствующая почти постоянно, действует по-разному в зависимости от комплекции разных людей; и тех, у кого плохой желудок, она приводит не к тучности, а к несварению.

103. У нас перед глазами пример, ставший известным половине Парижа.

Г-н Ланг владел одним из самых блестящих домов в этом городе; особенно великолепным считался его стол, но, увы, желудок у него был настолько же плох, насколько велико было его гурманство. Он охотно воздавал ему честь и ел с особенной отвагой, достойной лучшего применения.

Джордж Крукшенк. Обжора. Сатирическая гравюра. 1838

Все шло хорошо до кофе включительно; но вскоре желудок отказывался от напряженной работы, к которой его принуждали, начинались боли, и несчастный гастроном был вынужден броситься на диван, где и оставался до следующего дня, искупая долгой тоской полученное им краткое удовольствие.

Но что было особенно примечательно, так это его упрямая неисправимость; покуда он был жив, он неумолимо подвергал себя этому странному чередованию, и вчерашние страдания никогда не влияли на его завтрашнюю трапезу.

На индивидов с активным желудком избыточное питание действует так, как это описано в предыдущем разделе. Переваривается все, а то, что не было необходимо для восстановления сил, откладывается про запас, превращаясь в жир.

У других людей имеет место постоянное несварение: пищевые продукты проходят сквозь них не усваиваясь, без всякой пользы, и те, кто не знает причины этого, удивляются, что столько хороших вещей не дают лучшего результата.

Надобно все же заметить, что я вовсе не исчерпываю эту тему до дна, ибо найдется множество второстепенных причин, порожденных нашими привычками, затруднениями, маниями, удовольствиями, которые дополняют и усиливают уже указанные мною причины.

Я завещаю все это своему последователю, коего оставил в начале этой главы, и довольствуюсь лишь снятием первин, то бишь первым отведываю это блюдо, что является правом первопроходца в любой области.

Невоздержанность уже давно привлекает внимание наблюдателей.

Философы превозносили умеренность, властители вводили законы против роскоши и чрезмерных расходов, религия морализировала гурманство; увы! – никто не съел ни кусочком меньше, а искусство переедания с каждым днем все больше процветает.

Быть может, я был бы удачливее, свернув на новый путь и разъяснив физические неудобства тучности; быть может, забота о самом себе (self-preservation) окажется более влиятельной, чем мораль, более убедительной, чем проповеди, более сильной, чем законы, и я верю в прекрасный пол, всецело расположенный открыть глаза свету.

104. Тучность пагубно влияет на оба пола, ибо вредит и мужской силе, и женской красоте.

Она вредит силе, потому что, увеличивая массу, которую надо приводить в движение, она нисколько не увеличивает саму двигательную силу; она вредит еще и тем, что, стесняя дыхание, делает невозможным любой труд, требующий продолжительного применения мышечной силы.

Тучность вредит красоте, разрушая изначальную гармонию пропорций, потому что не все части толстеют равномерно.

Она вредит красоте еще и тем, что заполняет углубления, которые природа предназначила к затенению; так что нет ничего обыденнее, чем встретить некогда пикантные физиономии, которые из-за тучности стали почти неузнаваемыми.

Глава последнего правительства[154] не избежал действия этого закона. Он очень располнел в своих кампаниях, его бледность приобрела восковой оттенок, а заплывшие жиром глаза утратили горделивое выражение.

Тучность влечет за собой отвращение к танцам, прогулкам, верховой езде или непригодность ко всем занятиям и развлечениям, которые требуют хоть немного ловкости и гибкости.

Она также предрасполагает к различным болезням, таким как апоплексия, водянка, язвы на ногах, и затрудняет излечение всех прочих недугов.

105. Из толстых героев в моей памяти сохранились только Ян Собеский и Марий.

Марий, который был невысок ростом, растолстев, стал таким же в ширину, как и в высоту, и, быть может, именно эта ненормальность устрашила кимвра, подосланного, чтобы его убить.

Что касается короля Польши, то его тучность чуть не стала для него гибельной, поскольку, врезавшись в скопление турецкой конницы, он был вынужден бежать, но вскоре стал задыхаться и был бы неминуемо изрублен, уже почти потеряв сознание, если бы некоторые из его адъютантов не помогли ему усидеть на коне, а другие великодушно пожертвовали собой, сдерживая врага.

Если я не ошибаюсь, герцог Вандомский, этот достойный сын великого Генриха IV, тоже отличался необычайной тучностью. Он умер на постоялом дворе, брошенный всеми, и сохранил еще довольно сознания, чтобы увидеть, как последний из его людей выдернул из-под его головы подушку, на которой он лежал, перед тем как испустить дух.

Книги переполнены примерами чудовищной тучности; я их оставляю, чтобы в немногих словах рассказать о тех, которые собрал сам.

Г-н Рамо, мой однокашник, мэр Шалёра в Бургундии, был всего пяти футов двух дюймов росту, а весил пятьсот фунтов.

Г-н герцог де Люинь, рядом с которым я часто сиживал, из-за своей толщины стал огромным; ожирение обезобразило его красивое лицо, и последние годы своей жизни он провел в почти постоянной дреме.

Но самое в этом роде необычайное из того, что я видел, это некий житель Нью-Йорка; в Париже еще найдется немало французов, которые могли полюбоваться на него: он сидел на Бродвее, в непомерно огромном кресле, ножки которого могли бы удержать и церковь.

Звали его Эдуард, ростом он был не выше пяти французских футов десяти дюймов, но при этом, поскольку из-за жира его распирало во все стороны, в обхвате имел самое малое восемь футов. Пальцы его были как у того римского императора, которому ожерелья его жены служили кольцами; его руки и ляжки были толщиной с человека среднего телосложения, слоновьи ступни продолжались кверху тумбообразными ногами; его нижние веки отвисали из-за веса жира, тащившего их за собой; но гнуснее всего было видеть три шарообразных подбородка больше одного фута длиной, которые свешивались ему на грудь, так что его лицо казалось капителью какой-то витой колонны.