Как трудно описать эпоху, все сказать, точно передать цвет и специфику определенной общественной группы и поколения! Не слишком ли поверхностен мой рассказ об этом достаточно ограниченном, совсем узком круге людей, которых мне хотелось бы оживить перед вашим взором? В Плесси-ле-Водрёе еще почти ничего не происходило, а в мире уже заметно было какое-то движение. Из Нью-Йорка приходили письма от Жака, из Сен-Тропе или из департамента Ло — от Урсулы, время от времени в почтовом ящике обнаруживалась открытка от Клода из России или из Китая, открытка от Филиппа из Нюрнберга или Рима. Вечером, перед ужином, семья собиралась вокруг радиоприемника. Мы узнавали об изменениях в правительстве, о победе Народного фронта, потом об отставке Леона Блюма, о переменах на фронтах в Испании, об аннексии Австрии, о передаче гитлеровской Германии Судетской области, а до того — об оккупации Германией Рейнской демилитаризованной зоны и об убийстве в Марселе короля Югославии и Луи Барту. Дедушка, как прежде, покачивал головой и вспоминал о Жаке Бенвиле, его любимом историке, который все это предвидел. До этого мы долгое время получали «Консерватёр» и «Газетт де Франс». К описываемому моменту они уже прекратили свое существование. Пьер и Жак читали «Тан» и «Журналь де деба», Филипп — «Аксьон франсез», вся семья — «Фигаро», где точно отражались демографические перемещения в той среде, с которой мы оба были связаны. Клод читал «Юманите». Больше того, он туда писал. Но мы этого не знали. Или, может быть, знали, но просто хотели не знать. Между Парижем и Плесси-ле-Водрёем существовал постоянный обмен визитами: одни приезжали, другие уезжали. Разговоры велись о политике, но также и о театре, о литературе, о спорте, много было светских пересудов, в том числе и о балах — о последних балах, как мы выражались. Мишель Дебуа и Жак рассказывали об Америке и баснословных состояниях богачей. Кризис уже ушел в прошлое. Рузвельт и его программа «New Deal» перестроили капитализм на либеральной основе, которая моему деду казалась чем-то находящимся на грани с социализмом. Все, что я рассказывал о велогонках «Тур де Франс» и о субботнем часовщике, развивалось все по тому же сценарию. В 1936 году — Сильвер Маэс. В 1937-м — Лалеби. В 1938-м — Бартали. И опять Сильвер Маэс в 1939 году. А вот г-н Машавуан умер. Его место занял сын, брат того мальчика, что утонул в одном из притоков Сарта. К нам приходил высокий молодой человек с печальным взором, но явно более дерзкий, чем казался, и наверняка столь же нахальный, сколь незаметным был его отец: он сумел сделать ребенка Жаклине, дочери кухарки, хорошенькой блондиночке, мечтавшей жить в Париже. Этот случай тоже занимал нас какое-то время. В моей памяти он неразрывно связан с Мюнхенскими соглашениями, поскольку в один и тот же день мы узнали о переносе срока войны и о беременности Жаклины.

Очень важные вещи происходили, как всегда, вперемежку с второстепенными. Мелкие неприятности, досадные и обидные происшествия, успехи на поприще тщеславия касались нас не меньше, а порой и больше, чем страшные катастрофы и крупные события, которые потом вошли в исторические книги в виде выдающихся дат, телеграмм, встреч или статистических данных, в которых нам лишь с большим трудом удается узнать медленный ход нашей тогдашней повседневной жизни. Я не раз вспоминал здесь войну в Испании и приход к власти Народного фронта. Но ведь я пишу не историю. Я рассказываю историю моей семьи. Правда, эта частная хроника не раз пересекается с бурными событиями истории, она их выражает и отражает, некоторым образом содержит их в себе и вместе с тем является их частью. Слова Мальро о том, что в XX веке история присутствовала больше, чем в любом другом веке, здесь справедливы как никогда. Если я много говорил о Филиппе и Клоде, то это потому, что, как мы поймем позже, они по-своему вводили в наши семейные традиции, в повседневную жизнь, если хотите, мировые события той эпохи. Когда вспыхнула война в Испании, оказалось, что она уже давно незаметно назревала в сознании нашей семьи. После первых же орудийных выстрелов Клод и Филипп быстро нашли каждый свой лагерь. Филипп выбрал фашистский порядок, традицию, армию, генерала Санхурхо и генерала Франко. Клод — братство, народ, социальную справедливость и равенство. В этот век — посредственный, лишенный величия, зараженный декадентством, цепляющийся за комфорт и обреченный на радикал-социализм, который был ненавистен им обоим, — оба они нашли за что умирать. За коммунизм и против него. Заживо погребенные священники и изнасилованные монахини ответили за бомбардировки мирных деревень и городов самолетами Гитлера и Муссолини. Клод написал письма Мальро, Хемингуэю, Мориаку, Бернаносу, который уже вынашивал тогда свои «Большие кладбища под луной». Он вступил в компартию. Филипп восклицал: «Да здравствует смерть!» Человеку, оказавшемуся на стыке семьи и современной эпохи, это тоже могло показаться выходом — своеобразное величие в небытии. Позже мне приходила мысль, что некоторые пассажи из Монтерлана о бесполезном служении или о рыцарях из небытия могли бы послужить девизом для Филиппа. Он тоже более или менее осознанно совмещал христианство и язычество, безразличие и привязанность к определенным ценностям, культ смерти и любовь к жизни. В одно прекрасное утро 1936 года мы узнали, что Клод и Филипп уехали. Причем уехали вместе. Проехали всю Францию. Вместе отобедали в каком-то бистро в Тулузе и оттуда послали дедушке открытку, подписанную обоими. В ней они сообщали о своих намерениях. Над своей подписью Клод написал: «No pasarän». А Филипп над своей подписью возразил: «Pasaremos». После чего они расстались. Перебрались в Испанию, и каждый поехал к своим. Филипп с полковником Маскардо заперся в толедском Алькасаре. Причем и там, в осажденной крепости, он ухитрился разыскать каких-то молоденьких женщин и соблазнил их. Клод же сражался в интернациональных бригадах в Сиерра-де-Теруэле. Несколько дней он провел в замке герцога Альбы, реквизированном и занятом ополченцами из Мадрида. Приблизительно в 1926 году там по приглашению герцога жили неделю или две Пьер и Урсула. Клод увидел там ту же мебель, те же великолепные картины, о которых ему говорил брат, того же гигантского медведя, держащего в лапах тот же поднос, правда пустой, для визитных карточек, и ту же старую кухарку-андалузку, не пожелавшую бежать с хозяевами. В газетах «Голуа» и «Фигаро» после сообщений о предстоящих свадьбах и о вечерах в салоне тетушки Габриэль после — и до — всех фотографий балов в «Вог» и в «Харпере Базар», наша фамилия несколько раз появлялась, вызывая неоднозначные отклики в рубрике о боях. «Пари-суар» опубликовала на первой полосе довольно длинный материал на три колонки под кричащим заголовком «Братья-противники».

Во всей этой истории самым удивительным была реакция дедушки. Для него глава семьи был выше партизана. Тем, кто спрашивал его о Филиппе и Клоде, он отвечал спокойно и без особого волнения, как если бы речь шла о рутинной поездке на охоту, или о необычном туристическом походе, или о рискованной конной скачке: «Да, двое из моих внуков уехали в Испанию… Но они — в разных местах». Разумеется, дедушка не был на стороне республиканцев. Как вы хотите, чтобы не взволновалось сердце старого монархиста, воспитанного и прожившего всю жизнь в презрении к Республике, когда Филипп ему писал, что рядом с ним карлисты идут в бой с традиционным кличем: «За Бога и за короля»? Но вот что больше всего ему нравилось, так это война на свою веру, то, чем он всегда восхищался, чего ему так не хватало с детских лет, протекших при Второй империи. Дед видел, что у Клода есть по крайней мере нечто общее с теми покойниками, которых он отверг: он — человек веры. Другой веры. Но все-таки веры. Дед не любил республиканцев, но и не солидаризировался с экстремизмом франкистов. Человек; столько времени в меру своих сил боровшийся против безбожной школы, против либеральной парламентской демократии, в конце жизни нашел естественным, что двое из его внуков оказались в противостоящих лагерях. Время и с ним проделало свою работу. Он говорил себе и нам тоже, что мы живем не в конце XIX века и не в начале XX. Он старался по возможности сохранять равновесие в оценке и Клода, и Филиппа. Ни разу ему не пришла в голову мысль отречься от Клода или осудить его. Он видел в своих внуках потомков арманьяков и бургиньонов, католиков и протестантов, своего двоюродного прадеда Франсуа, послужившего и в русской армии при Суворове и Кутузове, и в австрийской у генерала Мака, и в прусской при Гогенлоэ, и своего двоюродного деда Армана, полковника наполеоновской гвардии.