Филипп был ранен в руку. Но оба вернулись вовремя и после одной войны занялись подготовкой к другой. Волосы тети Габриэль, их матери, густо тронула седина. Потом довольно скоро голова ее стала совсем белой. Она перестала устраивать праздники, маскарады и вернисажи авангардистов, которых разбросало по всем сторонам света. В 1936 году для нее наступил сезон тревоги, который закончился лишь в 1945 году. В глазах семьи Клод и Филипп прошли специальное, быть может, суровое обучение в школе прикладной военной науки, где было и внутреннее соперничество, и серьезный риск, но тяжелых последствий избежали, словно это были соревнования по гребле между командами Оксфорда и Кембриджа или старинный рыцарский турнир. Они сражались за свои убеждения, за победу того, во что они верили. По мнению моего деда, утратившего за последние сто пятьдесят лет все резоны для энтузиазма, внуки поступили правильно. Мне кажется, что дедушка, бодро разменявший девятый десяток, немножко завидовал им, главным образом потому, что в этот век всеобщего упадка они сумели найти повод для того, чтобы сражаться, да еще один против другого. Одним из гениальных свойств нашей, не отличающейся большими талантами семьи было умение продолжать достойно жить внутри катаклизмов, умение находить общий язык с ними, не опускаясь до низкой трусости, и даже навязывать им правила хорошего тона. Клод и Филипп по-своему возродили какие-то надежды и страсти, двигавшие их предками и бросавшие их то на берега Рейна, то в Ломбардию, а то и к Гробу Господню. «Замечательно, превосходно». — Такая реакция была хорошим знаком здоровья нашего семейства.

Разумеется, после их обеда в Тулузе у Клода и Филиппа выпадало мало возможностей встречаться по-дружески. Так вот однажды дедушка взял да и пригласил их обоих приехать повидаться со всей семьей в Плесси-ле-Водрёй. Но самое удивительное это то, что они приехали. И после стольких смертей и ненависти они спокойно пили чай за каменным столом, под липами замка. Ни тот, ни другой не отказались от главного в своих убеждениях. Филипп по-прежнему верил в вождя, в кровь, в землю и отечество, а Клод — в пролетариат без границ, в его постепенное обнищание под гнетом прибавочной стоимости. Ну да так ли уж это важно. Там были Анна-Мария, и Жан-Клод, и Бернар, и тетушка Габриэль, и Жюль, слегка ошеломленный. И Пьер, и Жак, разумеется. И я. И еще кузина Урсула, приехавшая из департамента Ло, чтобы поприсутствовать на празднике вместе с Пьером. Кажется, именно в тот день мне впервые пришла в голову мысль написать что-нибудь об истории нашей семьи, моей бедной старой семьи, старой и дорогой моей семьи. Я как сейчас слышу слова деда, стоящего, опершись руками о каменный стол: «Дети мои, — сказал он, — я рад, что вы вернулись. Дела идут неважно. Мне говорили, что господин Гитлер, который возомнил себя Бисмарком и императорским генеральным штабом в одном лице, хотя у него для этого нет ни таланта, ни стати, хочет нанести нам очередной удар под Седаном и в Бельгии. Вы правильно сделали, что прошли нужную подготовку. Но теперь надо, чтобы вы помирились». Лучше сказать было просто нельзя. Все время отставая от событий, он порой их опережал. Я совершенно уверен, что слышал собственными ушами, как он утверждал в ту пору, когда все восхищались «линией Мажино», что все решится, как всегда, между Бельгией и Арденнами. Филипп был слегка озадачен. Но он пожимал всем руки, совсем как на тех из висевших в нашей бильярдной и в библиотеке старинных картинах, где изображались волнующие сцены. История как-то уж чересчур озадачивала его своими противоречиями. Он только что воевал на стороне немцев, и вот теперь ему предстояло воевать против них. Ну и что! На протяжении многих веков смена союзников была чуть ли не профессией королевской семьи и нашей тоже. Филипп был фашистом, это верно. Но он был националистом. Ему и карты как никому другому в руки, чтобы сражаться с теми же самыми немцами, которыми он так восхищался. И даже Клод, более мрачный, чем когда бы то ни было, из-за плохих новостей из Испании, стоявший, скрестив руки, в углу, чуть в стороне от остальных, с легкой презрительной миной на лице, одобрительно качал головой. Он еще находился в том возрасте, когда верят в героизм. Однако в дальнейшем и ему предстояло столкнуться с весьма и весьма значительными противоречиями.

В честь возвращения двух воинов, двух блудных сынов пили шампанское. Мы давно с неприязнью относились к девизу «Родина в опасности», но по иронии судьбы именно он — хитрая история здорово подшутила над нами — соединил наконец в одном лагере братьев-противников. Был тихий вечер, погода стояла дивная, и мы сидели молча, чтобы лучше видеть наш старый дом, погружавшийся в ночную мглу.

Вы, наверное, помните, читатель, те тревожные годы, когда Даладье и Чемберлен делали все, что могли, то есть очень мало. Обменяв тысячи и тысячи людей и квадратных километров на хрупкий мир, они, к великому своему удивлению, выходя из самолета, были встречены радостными приветствиями толпы. Нация с песнями вступала в период отсрочки. Облегченно вздохнув, закрыв глаза и заткнув уши, люди наслаждались собственной трусостью. Шляпа Даладье и зонтик Чемберлена весили совсем немного по сравнению с созданными за четыре года фанатизма — причем не без помощи наших родственников Круппов — танками и самолетами, созданными вопреки требованиям Версальского и других договоров. В мире появилось нечто неожиданное: сила. Мы были, может быть, и правы, но не были сильными. А право без силы… Пока Народный фронт обещал обрадованным французам право на счастье и отдых, Гитлер предлагал немцам массированные бомбардировки и танковые прорывы.

В те годы дети очень любили сентябрь. Как только кончались летние каникулы, из казарм выходили солдаты, и тут уж детей в школу было не загнать. Повсюду царило тревожное волнение, пока еще не лишенное привычных удобств и даже приятно будоражившее воображение юношей. Голова шла кругом у нас у всех. Огромные заголовки в «Пари-суар», атаки Гитлера по субботам в самом начале неприкосновенных для англичан уик-эндов были для нас чем-то вроде возбуждающего наркотика. У всех было ощущение, что нас уносят уже запрограммированные где-то вихри истории, что придавало жизни необъятные пропорции. Мир оказался как бы вовлеченным в грандиозную игру, полную неопределенности и риска.

Мы одного особенно боялись, как и миллионы других французов. Единственного, что не реализовалось. Это были газы. Помните? С тех давних пор произошел такой прогресс, что химическая война сегодня никого не пугает. Но в те годы она занимала огромное место в наших страхах. Но будущее всегда отличается от наших опасений: иногда оно оказывается хуже самых мрачных предсказаний. Не боясь показаться пристрастным, скажу, что ни одно сменявшее друг друга правительство Франции не смогло предусмотреть ничего сколько-нибудь серьезного. Единственное, что они предусмотрели, оказалось бесполезным. Я имею в виду противогазы. Их имели все. У каждого на боку висел свой противогаз в серой продолговатой коробке, делавший нас всех в течение трех месяцев похожими на нелепых собирателей гербариев эпохи апокалипсиса. Где они сегодня, эти миллионы противогазов, ставшие такими же верными приметами своего времени, как танго и зонтик от солнца? Исчезли, канули в небытие, причем не только как свидетели ушедшего прошлого, но и не осуществившегося будущего. Поскольку у нас, к счастью, было достаточно удаленное от Парижа убежище, большая часть семьи дислоцировалась, как мы тогда говорили, в Плесси-ле-Водрёе. Одна лишь Урсула еще несколько месяцев — до наступления немецких войск, до измены тореадора и до снотворных пилюль — оставалась в департаменте Ло. У химического оружия было мало шансов отравить департамент Верхняя Сарта. Разбросанная в годы безумия, разделенная в тревожные времена, тут наша семья оказалась удивительно сплоченной. Между предвоенной эпохой и войной, осенью 1938 года и летом 1939-го, мы воспользовались одной из тех редких передышек, коротким затишьем накануне великой катастрофы, когда судьба порой застывает, словно не решаясь нанести удар и сбросить все в пропасть.