Слишком рискованно. А потом и невозможно – в один прекрасный день Арон остался без Свена… А бежать одному – подписать себе смертный приговор.

Свена взяли ночью, и не только его – всех иностранцев. Арон вечером заглянул в его барак – пустая койка. Впрочем, ее тут же занял другой зэк – поближе к печке.

Конечно, ничего удивительного в этом не было. Время от времени кто-то исчезал. Как правило, ночью. Задавать вопросы никто не решался.

Новоиспеченный Влад молчал. Какое ему дело до иностранцев?

Но для Арона Свен – единственное звено, связывавшее его с родиной. Он осторожно расспрашивал зэков, но натыкался либо на ругательство, либо на молчание и испуганные, бегающие глаза.

– Пуфф! – внезапно говорит один из раскулаченных с редким именем Фрол. – Пуфф! Ты что, не знаешь? Нет их никого, иностранцев. Говорят, все они – шпионы. Засланы мировым капитализмом. А остальные – трокцисты. Так что – пуфф! – и нет никого. Ты же и без меня знаешь.

– Свен не шпион. – Это не Влад говорит, а Арон.

– Осужден ихней «тройкой». – Фрол криво улыбается в усы. – Никого из басурманов не осталось. Разве что… разве что в изоляторе сидит, пока подельников не выдаст.

Арон молчит. Ему трудно в это поверить – Свен, прожженный коммунист, и вдруг шпион!

Бывший кулак наклоняется к нему и понижает голос:

– Мне Гришка рассказал, что вы там творили в лесу. Чудеса… паренек-то, из уголовников, помер, мертвей некуда, а он – вот он. Опять живой.

Арон сжал кулаки:

– Заткнись… что ты несешь?

– Значит, не понимаешь… а Полынин, глядишь, поймет… сообразил, шведанок?

Удар получился не сильный. Раскровянил губу, и только. Фрол ответил, но промахнулся. Они кружат вокруг друг друга. Настоящей драки не получилось, но зэки собрались вокруг и подначивают бойцов – какое-никакое, а развлечение. Появляется охрана, и их ведут к начальнику лагеря – разбираться.

Полынин в лагере – царь-батюшка. В его воле казнить и миловать.

Странное чувство – оказаться в конторе Полынина после барака. Чисто вымытые окна, мебель, даже ковер на полу. Настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром. На столе недопитая бутылка водки, стакан, миска с квашеной капустой и старый армейский наган.

На стене три портрета – Ленин, народный комиссар внутренних дел Ягода и, конечно, отец народов, Иосиф Виссарионович Сталин. На портрете он мудро и добродушно улыбается. Соломинки в зубах не видно.

– Что там у вас? – Полынин покосился на грязные следы на полу и грозно уставился на зэков. Он сильно пьян – глаза плавают, ему трудно зафиксировать взгляд.

– Это он начал, гражданин начальник! – плачущим голосом кричит Фрол.

– Ничего подобного, – стараясь быть спокойным, отвечает Влад. – Кулаки – они все такие. Всюду хотят главными быть.

– Молчи, щенок! – рычит Фрол.

Комендант берет наган и прицеливается по очереди в провинившихся. Медленно и мутно улыбается, кладет револьвер на стол и подталкивает к краю:

– Разбирайтесь сами.

Влад уставился на треснувшую деревянную рукоятку револьвера. Он не понимает, чего хочет комендант. Чтобы они стреляли друг в друга? А если я выстрелю в него самого? Наверняка не заряжен.

Но кулак Фрол, очевидно, знает, чем все может кончиться.

– Гражданин начальник, – говорит Фрол тихо и значительно – куда только делась плаксивая лагерная истерика. – Этот-то не тот вовсе…

Решение пришло мгновенно – пан или пропал. Его надо остановить. Влад схватил со стола наган, прижал к груди Фрола и нажал на курок, не забыв снять с предохранителя. Бывший кулак повалился на пол, как сноп, и задергался.

Влад прицелился и нажал курок еще раз, но послышался только пустой щелчок.

– Одна пуля была… – Начальник тяжело поднялся со стула и покачнулся. – Ну, ты даешь… Ладно, он и так готов.

Фрол в самом деле перестал дергаться. Открытые глаза неподвижно устремлены в потолок.

Арон закрыл глаза, ожидая немедленной расправы.

– Украинец?

Неужели обошлось? Арон открывает глаза и встает по стойке «смирно», как и положено, когда говоришь с начальством.

Собственно, уже не Арон. Владимир Шевченко.

– И русский, и украинец, гражданин начальник. Мать из Царицына… ну, Сталинград теперь, а отец из Винницы. Оба померли.

– За что осужден?

– Полбуханки украл… для сестры младшей. Пожила бы еще с недельку.

– Украл хлеб у государства? И тебя не расстреляли?

– В лагерь отправили, гражданин начальник. Мне еще пять месяцев осталось в зоне.

– Ладно… а с оружием ты ловко обращаешься.

– У отца берданка была. – Влад вытянулся совсем уж в струнку.

– У нас тут такие отбросы в охране… – задумчиво произносит Полынин. Он, похоже, немного протрезвел от случившегося. – Неграмотные алкаши. Мусор. В слона не попадут.

– Я непьющий, гражданин начальник.

Комендант невольно оглянулся на бутылку и внезапно зарычал:

– Сидоров!

Еще эхо не отзвучало, а на пороге уже стоял начальник лагерной охраны. Ждал он, что ли, в приемной…

– Вот тебе подкрепление. Хороший парень.

Сидоров подошел вплотную. Страшный начальник, которого в лагере боялись больше, чем Полынина, оказался очень маленького роста – нос его почти упирался Владу в подбородок.

– Первый приказ. Как стемнеет, возьми пару зэков и закопайте этого кулака-кровососа, чтобы никто не видел.

Полынин с трудом попал ключом в скважину, открыл сейф и достал оттуда видавшую виду винтовку.

– Вот тебе, – сказал он, стараясь быть торжественным. – Винтовка Мосина образца тысяча восемьсот девяносто первого дробь трина… тридцатого года. Не новая, но еще послужит. Носи ее через плечо, чтобы все видели. Потеряешь – пиши письма.

Ну нет, Влад винтовку не потеряет. Бывший зэк-швед превратился в лагерного охранника. Под тяжестью винтовки выпрямляется спина, он чувствует себя непобедимым.

Служба имеет свои преимущества. Он переселился в барак охранников. Кормежка получше – в первый же день выдали пять кило картошки. Покидать зону он по-прежнему не имеет права. Но в лагере – никаких ограничений. Это важно – у него есть неотложное дело.

На следующий день он патрулирует ограду и назначает встречу с Гришей за восьмым бараком, в самом дальнем конце лагеря.

Гриша, как и договорились, пришел, но близко не подходит – держится в тени барака.

Влад достает из кармана пакетик.

– Курага и махра, – говорит он безразличным тоном.