А потом? Он ужаснулся. Об этом «потом» сегодня утром ему напомнила соседка, тетя Луша. Она рассказала, что к нему приходила «симпатичная молоденькая девушка с косами», та самая, которая приходила и раньше. Она ухаживала за ним целый вечер, убирала в комнате, и за все это он обругал ее грубыми, нехорошими словами и выгнал. Домой она ушла в слезах.

Толик вновь жадно припал к стакану прикушенными до крови губами, выпил его до дна и швырнул на стол. Лег на диван. Заплакал. Заплакал беспомощно, горько, как плачет только пьяный или маленький, никому не нужный сирота, которого ни за что обидели. И чем дольше плакал, тем сильнее просыпалась в нем жалость к самому себе.

Сколько времени он проплакал, Толик не знал. Наступило странное, еще незнакомое приятное и тихое оцепенение, которое походило на сон, перемешанный с явью. Так он лежал, пока стук в дверь не вывел его из забытья.

Что-то недоброе почудилось в этом равномерном и вкрадчивом стуке. Так к нему никто не стучал. Толик поднял голову. Дверь комнаты была заперта на ключ. За дверью стояла подозрительная тишина. Раньше этой тишины не было. Всегда из кухни доносился стук посуды и нескончаемый гвалт: квартира была многонаселенной, а сейчас к тому же был обеденный час. Послышался сдержанный женский голос, переходящий в шепот. Толик узнал самую горластую соседку, которую в квартире звали Иерихонской Трубой. Почему они шепчутся? Что-то здесь не то.

Стук повторился. На этот раз он был настойчивый и продолжительный. Толик встал с дивана. Под ногами заскрипел старый рассохшийся паркет.

— Гражданин Максаков, откройте дверь, с вами разговаривает оперуполномоченный из милиции, — донесся до него мужской голос.

Толик понял: за ним пришли.

Снова тюрьма, снова суд, снова лагерь. Снова прощай волюшка... Обожгло воспоминание о Катюше. Обожгло в одно мгновение. Съежившись, Толик стоял посреди комнаты, как под бомбой, которая вот-вот должна разорваться над его головой. А воображение работало. Вот его берут, везут в тюрьму, потом судят. Об этом узнает Катюша, узнает, что он вор, что он ее обманывал... Вор! Вор! Вор!!! Тюремный парикмахер острижет его, как барана, потом, страшного, всеми презираемого, его посадят на видное место в зале суда. Катюша на суд придет обязательно...

— Гражданин Максаков, предупреждаю в последний раз — откройте дверь, или я вынужден буду ее взломать! — раздалось из-за двери.

«Взломать? Ах, взломать! Вы хотите моего позора? Не выйдет!» Волна хмельного буйного гнева кинулась в голову. Толик схватил графин с водой и с силой швырнул его в дверь. Мелкие брызги стекла и воды, вспыхнув на солнце, разлетелись во все стороны: на выгоревшие голубенькие обои, на пол, на диван...

Глаза Толика налились кровью, он дрожал всем телом.

— Вы хотите моего позора? Не выйдет! Вламывайтесь, если надоела жизнь! — хрипло выкрикнул он.

В тишине, которая в эту минуту сковала всю квартиру, ему слышалось только собственное отрывистое дыхание. Тишина казалась зловещей, могильной, она пугала больше, чем голос за дверью.

Схватив со стола большую морскую раковину, которая служила пепельницей еще покойному деду, Толик и ее метнул в дверь. По комнате разлетелись радужные, перламутровые брызги.

Толик впал в буйную горячку. Ничего не помня, в припадке бешенства, он хватал все, что попадало под руку, и бросал в дверь. Чайник, будильник, посуда, фарфоровая статуэтка (ее недавно подарила сестра ко дню рождения) — все ложилось черепками у двери, разлеталось по полу.

— Хотите, чтоб она узнала, что я вор? Не выйдет, гражданин опер! — С ножом Толик метнулся к кровати. Одним ударом вспорол большую пуховую подушку, обеими руками взял ее за углы и широко, рывком размахнулся по всей комнате. Пух затопил комнату, как белесый утренний туман.

Толик устало рухнул на диван. Он запальчиво дышал, губы его кровоточили.

Снова давила тишина. И в ней слышались лишь гулкие удары сердца, тяжелое дыхание и лязг зубов.

Пушинки кружились по комнате и, не снижаясь, плавно и медленно исчезали за окном.

Толик опомнился. Бежать! Бежать!.. Куда угодно — только от позора...

Положив в карман нож, он встал на подоконник и посмотрел вниз. Под окнами никого не было. О высоте между асфальтированным тротуаром и подоконником второго этажа Толик не думал — этот прыжок он постиг еще в детстве. На счастье, на углу не торчал постовой милиционер. Переулок выглядел пустынным.

Прыгнул. Прыгнул мягко, как кошка, сразу почти на четвереньки. Не почувствовал даже маленькой боли. На какую-то долю секунды, когда самое главное — приземление — было уже позади, когда оставалось только встать и быстро уходить, Толик испытал прилив восторга и радости. «Спасен, спасен...» — мелькнула мысль. Но не успел он распрямиться, как оказался зажатым в тисках чьих-то сильных рук. Рыжие, волосатые, громадные чужие руки. Попробовал вцепиться в них зубами, но дикая, нестерпимая боль в лопатках заставила его вскрикнуть.

— Ого, братишка, кусаться? Нехорошо, не по-мужски! — проговорил старшина Карпенко, замыкая руки Толика особым милицейским приемом.

Толик повернулся и, увидев лобастое, на крепкой шее, рыжеусое лицо, уже не пытался вырываться: сопротивление бесполезно.

На условный сигнал подоспели Захаров и старшина Коршунов. Толику связали руки и посадили в служебную машину, которая стояла за углом,

37

На второй день, после того как был арестован Максаков, Григорьев вызвал к себе Гусеницина и, строго окинув его взглядом, сказал:

— Через час Захаров будет допрашивать Максакова. Рекомендую вам присутствовать. Поучитесь, лейтенант, как нужно расследовать дела, которые, по-вашему, должны быть прекращены. А сейчас зайдите на опознание. Оно скоро начнется.

От Григорьева Гусеницин вышел молча. Встретившись в коридоре с Северцевым, он сделал вид, что не заметил его, и прошел в следственную комнату.

Захаров склонился над столом и что-то писал. Напротив него, почти у самой стены, на дубовой скамейке сидели три молодых парня.

Опознания не начинали — ждали Григорьева.

В одном из парней Гусеницин без труда узнал человека, которому не впервые приходилось бывать на опознании. Он сидел, вяло опустив плечи, и с безучастным выражением, словно ему все это надоело до тошноты, смотрел в окно. Двое других производили иное впечатление. Они, не понимая, чего от них хотят и зачем их сюда привели, вопросительно и пугливо смотрели то на Захарова, то на Гусеницина.

Вскоре пришел майор Григорьев и разрешил начинать. Дежурный сержант вызвал Северцева. Алексей переступил порог. Головы сидящих повернулись в его сторону. Все заметили, что взгляд