заметила, как пролетели все эти пятнадцать лет и ее сын... уже комсомолец. Казалось, она сама лишь недавно перестала выполнять комсомольские поручения. «Если б посмотрел сейчас на тебя отец!» — подумала Анна и подошла к портрету, висевшему в застекленной рамочке. Толик понял мысль матери.

— Не надо мама. Давай сегодня только улыбаться, — Он шагнул к ней:— Это тебе, — и разорвал газетный кулек, в котором были завернуты цветы. — Ведь ты любишь цветы?

Анна заплакала. Она поцеловала сына, обняла его...

Потом на Москву упали первые бомбы...

Анна перешла работать на военный завод. Толик оставил восьмой класс и тоже встал к токарному станку. Вечерами приходил домой усталый, чумазый, но с каким-то гордым и торжественным сиянием в глазах. Мать лила ему на руки воду и искоса наблюдала за его движениями. Все в сыне было отцовское. Тот же медлительный поворот головы, те же угловатые линии плеч, те же большие рабочие руки. Смотрела и любовалась.

Первая получка Толика... Он вручил ее трогательно. Положил на стол все до единой копейки и попросил на кино.

А с каким стыдом и застенчивостью он через год, когда уже работал по четвертому разряду, заявил дома, что на праздничную складчину ему нужно внести деньги. Вечеринку собирали у одного товарища по цеху.

— Это бывает раз в году, мама, — виновато проговорил Толик. — Все наши ребята собираются отметить праздник.

— Сынок, я совсем не против, вноси деньги и гуляйте, только смотри не пей лишнего, тебе мало нужно. Посмотри — одни глаза остались.

...И все было бы хорошо, если б не тот военный интендант с усиками, который вошел в ее жизнь непоправимой бедой. При одном воспоминании о нем Анну и теперь мучит стыд. Всеми силами души хотела она найти оправдание своей слабости и не находила.

Три года после смерти мужа она жила затворнической жизнью, боясь даже подумать о том, что есть на свете любовь, есть то, что у нее отняла война.

Но известно, что беда приходит оттуда, откуда ее меньше всего ждешь. Анна и сейчас отчетливо помнит треугольник письма, в котором незнакомый боец, прослушавший по радио передачу о женщинах-донорах, благодарил ее за то, что кровью своей она, может быть, спасла ему жизнь. Раненый просил навестить его.

Долго ехали Анна и Толик в холодном, заиндевелом трамвае, пока кондукторша не объявила, что следующая остановка «Госпитальная площадь». Ей не терпелось увидеть того, кто прислал ей такое сердечное письмо. «Рем Осташевский... Рем Осташевский...» — твердила она про себя, и перед глазами вставал бледный человек с забинтованной головой, беспомощным выражением глаз. Она мысленно гладила его руку. В мешочке, аккуратно перевязанном голубой ленточкой, лежали две восьмушки махорки, сахар, пачка печенья. Это все, что она могла оторвать от своей недельной нормы.

В белом халате по мягким ковровым дорожкам прошла Анна в сопровождении няни в отделение, где, как ей сказала дежурная сестра, лежал Осташевский. Седьмая палата. В палате тишина. Вот наконец и его кровать. Но тот, кого она увидела, был далеко не таким, каким ей представлялся. Розовощекий молодой мужчина с черными как смоль усами посмотрел на нее большими грустными глазами и, мягко улыбнувшись, легко приподнялся с койки. В полосатой шелковой пижаме он выделялся среди остальных раненых, одетых в застиранные байковые халаты.

— Вы Максакова?

— Да... я... — робея и теряясь, ответила Анна.

— Рем Осташевский. — И он пожал пальцы растерявшейся женщины.

У раненого была в гипсе левая рука. Видимо, он выздоравливал: движения его не были затрудненными.

— Я бесконечно благодарен вам... Всю жизнь буду помнить вас!.. — искренне и трогательно произнес Рем Осташевский.

Больные в палате молча смотрели с коек на Анну. Она почувствовала себя еще более неловко и покраснела сильней. Осташевский предложил выйти в коридор. Под зеленой пальмой в уголке стоял обтянутый белым чехлом диван. Он был свободен.

...Они проговорили два часа.

Анна даже забыла, что внизу, в холодной приемной госпиталя, ее ждет Толик. Рем рассказывал о войне, вспоминал о своей милой Анапе, в которой сейчас немцы, говорил, что ждет не дождется дня, когда его рана заживет и он снова займет место в боевых рядах. Подробно расспрашивал Анну о ее жизни, сожалел, что она так рано овдовела и что ей одной приходится воспитывать сына.

О себе сказал со вздохом, в котором выразились и горе, и сожаление:

— Моя невеста погибла на Ленинградском фронте. Была медсестрой.

— Как, разве вы до сих пор не женаты? — удивилась Анна. Она и мысли не допускала, что этот далеко уже не молодой человек холост.

Черные дуги бровей Рема замкнулись у переносицы. Пальцы его никак не могли зажечь спичку.

Анна спохватилась и помогла ему.

— Спасибо. Да, не удивляйтесь, Анна Филипповна. Холост. У меня скверно сложилась личная жизнь. Когда-нибудь я расскажу вам об этом подробно. А сейчас можете только пожалеть меня: в тридцать три года я одинок. Если убьют — некому даже будет всплакнуть...

Анна смотрела в глаза Рема. В душе ее просыпалась жалость к этому человеку. И чем больше смотрела она в эти большие печальные глаза, в которых где-то в глубине словно затаились два огненных факела, тем больше ей хотелось смотреть в них.

Когда няня вторично предупредила, что время свидания кончилось, Рем поднес руку Анны к своим горячим губам и поцеловал.

Анна почувствовала, как огнем вспыхнули ее щеки. Даже захватило дух.

— Не надо... Зачем это вы? — почти шепотом проговорила она, неуверенно освобождая руку.

— Вы ко мне еще придете? — спросил Рем тихим голосом, но в нем прозвучала твердая уверенность: «Вы обязательно ко мне придете. Я этого хочу! И вы тоже хотите».

— Я... Собственно, не знаю... — Анна смутилась. — Очевидно, на той неделе. Сейчас приходится очень много работать.

— Приходите в субботу, — все с теми же нотками властности произнес Рем.

Анна улыбнулась и сконфуженно спросила:

— В какое время?

— Как и сегодня, в пять.

...Домой Анна возвращалась со смутным и тревожным предчувствием чего-то такого, что одновременно и пугало своей неизвестностью и наполняло радостью.

— Как он там, мама? — спросил Толик, когда они вышли на улицу.

— Хорошо. Уже поправляется.

— А какой он?

— Очень приятный человек...

Анна отвечала невпопад. В сердце ее вырастало щемящее чувство ожидания чего-то неизведанного, счастливого. Но что сулило это чувство: беду или радость — она еще но знала.