— Не криви душой. Говори! Не бойся! Я готова к самому страшному.

Рем прошелся по комнате, зачем-то задернул занавеску, стряхнул с рукава гимнастерки прилипшую пушинку и вздохнул:

— Анна, ты прекрасно знаешь, что идет война. Разве можно сейчас говорить о женитьбе, когда не сегодня-завтра меня могут отправить на фронт? Другое дело — кончится все это, тогда другой разговор.

Лицо Анны посуровело, стало решительным.

— У меня есть сын, который мне дороже всего на свете. Перед ним я и без того на всю жизнь виновата. Я причинила ему столько горя... — Ее стали душить слезы, и она продолжала с трудом: — Я люблю тебя. Люблю так, что...

Слезы перешли в рыдания.

Рем сидел на диване и нервно курил. Папироса в его пальцах дрожала. А в прищуренных глазах прыгал злой огонек раздражения.

— Скажу тебе: так продолжаться дальше не может. Мне не по силам оставаться в этой неопределенности.

— На все это я отвечу завтра. А сейчас довольно слез, приготовь ужин. — Рем развернул пакет. В нем была водка, колбаса и хлеб. — Где сын?

— Ушел к тетке.

— Зачем?

— Со мной он жить не может. Вот прочитай.

Рем прочитал записку и бросил ее на стол. Широкими шагами он принялся ходить по комнате, о чем-то сосредоточенно думая. Потом подошел к Анне, положил ей на плечи руки и долго-долго смотрел в глаза. Анна опустила голову.

Снова утро было встречено в жаркой бессоннице.

Теперь Рем оставался у Анны каждую ночь. Соседи поговаривали, что не за горами должна быть и свадьба.

Однажды вечером в комнату постучал Толик. С дрожью Анна подошла к двери и долго открывала крючок. Было для нее в этом родном стуке что-то новое, тревожное.

Толик вошел в комнату все с той же недоброй улыбкой, которую она впервые увидела на его лице в тот вечер, когда он уходил из дому. Поздоровался, как здороваются малознакомые или совсем чужие люди. От него пахло водкой.

— Ты опять пьян? — с нескрываемым беспокойством спросила мать.

— Пью за ваше счастье.

Он достал из кармана бутылку.

— Не смей! — Анна подошла к сыну, хотела отобрать водку, но он отстранил ее руку:

— Мама, я уже не маленький мальчик. Мне семнадцать. Скоро пойду на фронт. А сегодня пришел выпить вместе с вами.

Анна заплакала. Толик сделал вид, что не заметил ее слез.

— Что же вы молчите, Рем Вахтангович? Так, кажется, вас зовут?

— Я с удовольствием! Выпить? Пожалуйста! — И Осташевский поспешно принялся открывать консервы. Видно было, что он чего-то боялся. В движениях его не было уверенности, пальцы дрожали, а маслянистый взгляд красивых глаз время от времени тревожно скользил по губам Толика, которые коробила кривая улыбка.

Толик разлил водку в три стакана. Рему и себе он налил почти по полному.

Осташевский, едва пригубив стакан, поставил его на стол. Он не сводил беспокойного взгляда с Толика, который, откинувшись на спинку стула, пил медленными крупными глотками. В правой руке Толик крепко держал столовый нож.

— Ешьте, а то опьянеете. — Осташевский пододвинул Толику колбасные консервы и хлеб.

— Спасибо, я сыт.

Анна подошла к столу. Вытирая заплаканные глаза, она глухо проговорила:

— Как тебе не стыдно! В твои-то годы! Отец и тот по стольку не пил!..

— Отец?! — Толик даже подскочил на стуле. Шатаясь, он подошел к этажерке с книгами, когда-то приобретенными отцом, обнял ее и, запрокинув высоко голову, горько и надрывно засмеялся. Давясь слезами, он еле-еле выговаривал: — Отец!.. Если б он посмотрел сейчас на своего сына, как ему весело живется!.. — И вдруг словно какая-то внутренняя сила выжгла в душе его горечь и обиду. Вытерев рукавом пиджака слезы, он подошел к Осташевскому и, не глядя на него, заговорил: — А вас, Рем Вахтангович, перед уходом хочу просить, чтобы маму вы не обижали. Запомните, я это говорю не потому, что пьян. Все это я обдумал за целый месяц... В случае чего... если обидите маму — будете иметь дело со мной.

Капитан старался спокойно улыбаться, но улыбка эта не скрывала охватившую его тревогу.

— Довольно, довольно, Толик. Ты сегодня рванул лишнее. — Он отечески похлопал его по плечу.

Осташевский стал подливать в стакан Толика, но тот покачал головой, пьяно скрипнул зубами и посмотрел на мать. В ее глазах он не встретил ни одной искорки прежней любви. Более того, каким-то подсознательным инстинктом он ощутил, что в сердце матери к нему сейчас больше ненависти, чем любви. Никогда в жизни она так на него не смотрела...

Толик отступил на шаг, медленно поднял правую ногу и изо всей силы ударил по крышке стола. Стол с грохотом и звоном отлетел к стене. Все, что было на нем, рухнуло на пол.

Не сказав ни слова, он круто повернулся и выбежал из комнаты.

Анна кинулась вслед, но было поздно. По переулку проходила колонна пустых грузовиков. Прицепившись к одному из них, Толик забрался в кузов и скрылся за поворотом, где переулок вливался в широкую асфальтированную улицу.

...На следующий вечер Рем не пришел. Не пришел он и на третий день. Анна звонила ему в общежитие, но он уклончиво объяснил, что последнее время много приходится работать, что сильно устает, а поэтому не до встреч. А ей нужно было во что бы то ни стало поговорить с ним. Целый месяц она скрывала от него, что беременна.

По дороге к двоюродной сестре, у которой жил Толик, Анна думала о Реме. С думами о нем она ложилась и вставала. И чем дальше, тем страшней становилось ей при мысли о том, что родного сына он загораживает собой, гасит ту горячую материнскую любовь, которая согревала ее в самые тяжелые минуты.

Родственница встретила Анну холодно. Это была полная сварливая женщина пятидесяти лет, которая всю жизнь лечилась от тысячи болезней.

— Как он? Не докучает? Приходит поздно?

— Задурил парень. Совсем задурил... Никак я его не узнаю.

По лицу Анны пошли розовые пятна.

— Пьет каждый вечер. Тверёзого почти не вижу.

— Где же берет деньги?

— А кто его знает. Говорит, что премиальные получил. Дружки у него разные завелись, один другого хлеще. А на днях один его приятель пришел и попросил подержать денек чемодан. Боюсь, девка, как бы не свихнулся парень. Забери-ка ты его, ради бога, от меня, а то