еще до того, как вступил в МОСХ. Казалось бы, вопиющий непорядок, но тут всего лишь в очередной раз сработал неотменимый салтыково-щедринский постулат насчет строгости российских законов и необязательности их исполнения. Художница Елена Афанасьева прокомментировала такого рода казусы следующим образом:

Можно было ездить на творческие дачи и не будучи членом союза, если вы как-то о себе заявили. Вообще обстояло довольно странно: вас не принимали в Союз художников, если у вас не было какой-нибудь всесоюзной выставки. А на всесоюзную выставку вы не могли попасть, не будучи членом союза.

Приходилось искать варианты, обходные пути. Как мы помним, в 1977 году Ларин все же смог вступить в графическую секцию МОСХа – Московской организации Союза художников РСФСР, если именовать торжественно и полностью. Рекомендации ему давали Валерий Волков и Май Митурич, знаменитый иллюстратор детских книг. При рассмотрении кандидатуры Ларина на вступление в ряды МОСХ свою роль наверняка сыграли работы, привезенные из Горячего Ключа – или же той поездкой вдохновленные. В скором времени вторые, то есть сделанные после путешествия – любого – уже в Москве, по памяти и по зарисовкам, стали преобладать над натурными.

Был в «биографической географии» Юрия Ларина и другой значимый пункт из того же разряда – Дом творчества «Челюскинская». Пункт отнюдь не южный, а, педантично говоря, северо-восточный, если наводить азимут из центра столицы: железнодорожная платформа в 22 километрах от Ярославского вокзала, немного вперед по ходу поезда, миновать красивую гидротехническую башню, выйти на Школьный проезд, найти там строение № 9 – любой местный подскажет. Ближнее-ближнее Подмосковье, никакой романтики странствий, но Ларин любил там бывать. К теме Челюскинской мы вернемся несколько позже, а сейчас заметим лишь, что с пребыванием в этом доме творчества сам Юрий Николаевич связывал решающие перемены в своей изобразительной манере и – шире – в художественном мировоззрении. Там в середине 1970‐х сошлись у него концы с концами и подвелись промежуточные итоги.

Помимо домов творчества, существовал еще и характерный советский жанр «творческих командировок», о котором мы уже упоминали. За полвека жанр этот не мог не мутировать и не лишиться былого директивного задора, но все еще сохранялся в качестве ритуальной практики. Краткосрочные погружения в «гущу народной жизни» подразумевали как раз акцентирование темы труда – в отличие от домов творчества с их культом «повышения мастерства». Однако ритуал все чаще оборачивался проформой: художественные десанты к исполнению своей миссии подходили без особого огонька и отчитывались, скорее, для галочки. Разумеется, находилось немало желающих выбраться за казенный счет куда-нибудь в «глубинку», а еще лучше на окраину советской ойкумены – преимущественно ради природных или этнографических впечатлений. Правда, в оттепельные времена наблюдался всплеск неподдельного интереса к проблемам «наших будней» (так звалась известная картина Павла Никонова, одного из главных представителей «сурового стиля»), но энтузиазм подобного свойства довольно скоро иссяк – остались или откровенная «заказуха», или еще экспериментальные изыски, изводы, а то и просто натурные тренинги «для поддержания формы». В 1970‐х «наши будни» редко в ком из художников будили подлинную страсть и подогревали амбиции. Творческие командировки обычно воспринимались как приключение, как возможность вырваться из суеты мегаполиса, встряхнуться, «сменить оптику».

Юрий Ларин в подобные приключения почти не вовлекался – надо полагать, не из‐за отсутствия любопытства, а, скорее, в силу экстремальности таких командировок: программы их действительно бывали жесткими, интенсивными, с утомительными перемещениями и спартанским бытом. Отнюдь не идеальные условия для недавнего туберкулезника. Но один подобный вояж он в 1977 году все-таки совершил, причем как раз экстремальный – в Ольский район Магаданской области.

Это был выезд, организованный МОСХом – рассказала Ольга Максакова. – Нужно было каким-то образом воспеть тружеников края. Собралась группа, и Юрия Николаевича почему-то назначили ее руководителем. Он говорил, что все остались в Магадане, а он был единственным, кто рванул в поездку по побережью Охотского моря. На попутных грузовиках передвигался, еще как-то. Хотя тамошнее начальство предлагало свои маршруты. Какой-то отчет по этой поездке полагалось потом в Москве предоставить, но была ли по результатам устроена групповая выставка, не знаю.

От той командировки сохранилось несколько пейзажей – опять же, без каких-либо признаков «героического труда».

Знаменательным оказалось более позднее путешествие в Армению, совершенное уже в частном порядке, вне институциональных форматов и казенных разнарядок. Точнее говоря, армянских поездок было две, с разницей примерно в год. Ольга Максакова так описывает «историю вопроса»:

Это было связано с Юрой Гарушянцем – московским армянином, синологом, который работал в академическом институте, дружил с Евгением Примаковым. В какой-то момент, в самом начале 1980‐х, нужно было сопроводить тетушку Гарушянца на родину, в Армению, сам он не мог поехать из‐за работы и спросил у Ларина, не сможет ли тот его выручить. И Юра с удовольствием поехал, поскольку никогда не был в Армении. Сопроводил тетушку друга, пару дней там провел, сделал несколько набросков – и загорелся Арменией. В 1983‐м они с Гарушянцем поехали туда уже капитально, недели на две. Съездили по полной программе: останавливались в Доме творчества композиторов, а возил их повсюду тамошний полковник милиции. Привез Юра в Москву множество акварелей оттуда.

Впоследствии Ларин описывал свои впечатления от Армении с нескрываемым благоговением:

В первую поездку я мало работал, но наблюдал. А в 1983 году много работал. И понимаю, подобно папе Иоанну Павлу, что это божественная земля. Дело не в Ноевом ковчеге, а в том, что божественность ощутима абсолютно. Я помню, как приехал на Севан, лег на землю и просто смотрел на небо. И я ощущал всеми фибрами, что я на краю Земли и не-Земли. Больше ни в каком месте я этого не чувствовал.

Рубеж 1970–1980‐х, как уже говорилось, был еще и временем семейных поездок, которые у Ларина непременно совмещались с пленэрами – как минимум, зарисовочными, с постепенным выходом на живопись. Например, раза три они всей семьей снимали у хозяев на кусочек лета комнату в латвийской провинции – в Звейниекциемсе, на побережье Рижского залива, а однажды поселились у приятельницы Инги на хуторе «Драудзини», к югу от Риги (Инга с детства мечтала побывать на родине предков). Выбирались и в две другие прибалтийские республики. Тогда Ларин впервые оказался в литовском поселке Нида на Куршской косе – с этой местностью годы спустя будет связан очередной взлет в его живописи.

А еще один семейный выезд был произведен в ровно противоположном направлении – они втроем, вместе с Колей, отправились в Чечню, в селение Сержень-Юрт. Это наверняка тоже была инициатива Инги: она увлекалась древней чеченской архитектурой и даже принимала участие в археологических раскопках – как раз там, в Шалинском районе. У ее