1

От моего городского порога до здешнего деревенского сто шестьдесят восемь километров, пролегающих вначале сквозь мучительно-медленные московские пробки, затем – по бывшему Владимирскому тракту, мимо весёлых берёзовых рощ и сумрачных еловых лесов, новеньких автозаправок с толпящимися возле них «дальнобойными» автофургонами, мимо бревенчатых, в сказочно-русском стиле кафе, изобретательно названных – «Сытый папа», «У Гурича», «Дон Кихот», «Левитан».

Наш путь в чаемую тишину дважды пересекает по мостам спрятанную в зарослях тальника петлистую Клязьму, а на сто пятидесятом километре у городка Лакинск, известного изящной бело-голубой церковкой, построенной генералиссимусом Суворовым, имевшим здесь своё поместье, сворачивает с трассы направо, к покосившемуся указателю «Совхоз им. Лакина», торчащему неподалёку от обшарпанного козырька автобусной остановки.

Возле неё обычно пасутся в зарослях бурьяна любопытные козы. Ждать местного автобуса иногда приходится долго, и козы подходят к ожидающим с вопросительным блеянием, словно интересуются: «А вы кто такие будете?»

Отсюда узкие асфальтовые петли ведут к посёлку Заречное, к деревням Копнино, Цепелёво, Осовец, Жохово, уютно угнездившимся на всхолмлённых берегах всё той же вездесущей Клязьмы. В одной из этих деревень (в ней всего одна улица, бревенчатые дома обшиты тёсом, белоствольные тополя да вётлы шумят над их крышами) несколько лет назад я вдруг, по случаю, стал домовладельцем. А ещё – владельцем той самой старой, из трёх стволов состоящей яблони, чьи ветви каждое лето приходится подпирать шестами, чтобы не сломались от груза созревших, налитых ароматным соком антоновских яблок.

И с тех пор, курсируя из Москвы в деревню и обратно, я и мои домочадцы живём как бы в двух разных мирах.

2

…День солнечный. Возвращаюсь с реки. Тропинка здесь круто взбегает вверх. Позади Клязьма, впереди холм. Его склоны опоясаны дубовой рощей, обрамляющей темя холма – заросшую травой плоскую выемку, окружённую валом округло-правильной формы. В погожие дни, когда за рекой синеют дали и в зарослях пойменных лесов проступают проблески озёр, над нашим холмом медленно кружит коршун, что-то высматривая.

По тропинке, скачущей через проступившие из земли корневища старых дубов, я взбираюсь наверх и, глядя в небо, думаю: а ведь наверняка много столетий назад здесь так же кружил коршун – над бревенчатым частоколом древней крепости. С тех пор осталось название этого места – Городок. Время от времени дожди вымывают из его вала наконечники стрел, монеты, обломки проржавевших мечей. (Как-то видел здесь любителя археологических древностей – он, в зелёно-пятнистом камуфляже, с попискивающим в руках миноискателем, похожим на пылесос, утюжил склоны, хоронясь в кустах от любопытных взглядов…)

Наверху, соскользнув с вала в широкий ров, тропинка выныривает на клеверное поле, окаймлённое осинником. За полем – раскидистые кроны белоствольных тополей, цепочка домов. Деревня – одна улица. А вон крыша дома, недавно ставшего моим. Был почти брошен, сейчас обжит – из трубы дым курится.

Ощущение чуда: раньше, много лет назад, когда случалось привозить сюда на лето Наташку-дошкольницу с мамой Людой (к её дальним родственникам), спокойно проходил мимо его обшитых тёсом стен, выцветших от дождей и ветра. Сейчас открываю скрипуче-визгливую калитку и чувствую, как учащается пульс. Будто дом – не просто жилище, а живое существо, родня! Изменилась точка зрения: дачник, снимающий на лето жильё, воспринимает деревенскую жизнь совсем не так, как собственник. Для дачника покосившийся забор или подгнившее крыльцо – деталь пейзажа, а для хозяина дома – будто боль в суставах.

Но и что-то ещё изменилось во взгляде. Пока скоростной автобус мчит меня из Москвы по бывшему Владимирскому тракту, видится мне уже моим домом вся деревня с её обитателями, с их ежедневными заботами, такими обыденными для всей глубинной России.

Здесь почему-то оказываешься ближе к ответу на проклятые русские вопросы. Например, о том, почему попытки реформировать Россию в минувшем веке оканчивались крахом – то высылкой за границу умнейших людей страны в двадцатых, то выкорчёвыванием из крестьянской жизни самых работящих мужиков в тридцатых, то тотальной ликвидацией у населения полунищенских накоплений в девяностых. Один из вариантов ответа вот он, на поверхности: ну, не везло нам с нашими реформаторами! Все они, от Ленина до Гайдара, просто не знали свой народ, силой навязывая ему схемы жизни, сочинённые в кабинетах. Схемы, не приживаясь, кровоточили…

Ну, да хватит об этом.

22 августа 2004 г.

…Ночь тёмная-тёмная. Чуть белеет под ногами вертлявая тропинка. Глинистый берег крут, ивовые кусты упруги – так и норовят столкнуть в воду. А воды не видно, только чувствуешь, что река где-то здесь, рядом, настороженная, влажно дышащая. Не оступиться бы. Загремишь вниз с двухметровой высоты – не выберешься.

Лес слева молчит, река справа молчит. Затянутое тучами небо будто спрессовало это молчание в густую, вязкую тишину. Иду, слышу свои шаги. Руку кукан оттягивает. И какой на этом кукане сазан, господи боже мой, какой сазан!

Он чиркает хвостом по траве, вдруг напрягается весь и – вздрагивает. Он засыпает и в последнем сне своём видит, как белесоватую речную поверхность вспарывает прочная леска, влекущая его из спасительной глубины в чужой ему мир. Ещё миг, и непонятная враждебная сила навсегда овладеет им! Но он упрям, и борется за свою жизнь отчаянно. Взметывает хвостом брызги, резко уходит вниз, сгибая потрескивающее удилище. Там, у дна, упирается в глинистый выступ, изгибаясь, цепляя спинным плавником погубительницу-леску, пытаясь перепилить её, глухо звенящую, – ему это удавалось не раз, о чем расскажут потом рыбацкие крючки, вросшие в мясистые его губы. А сейчас не вышло – то ли выступ был недостаточно тверд, то ли леска оказалась особой прочности, она снова вывела сазана наверх, где настиг его предательский глоток воздуха. И он ослабел. И последние его силы стали уходить на один круг, другой, третий, всё ближе к отвесному берегу, в котором вырублены ступени, а у самой кромки воды вытоптана площадочка с воткнутыми в землю рогульками, куда и был выволочен подхваченный сачком речной красавец.

Жаберные его крышки как броня в дымчатой копоти. Литое тело в золотистой чешуе. Спинной плавник серо-стальной окраски воинственно встопорщен. Из мясистых губ торчат крючки с обрывками лески – не о нём ли ходили в здешних местах слухи, будто на мелководье рвал он даже бредень, пронизывая его, как выпущенный из пушки снаряд?!

Уйти сразу невозможно. Надо отдышаться. Рассмотреть в сгущавшихся сумерках редкую добычу. Пропустить под жаберные крышки надёжный кукан. И пожалеть, что свидетелями твоей победы оказались лишь свисавшие в воду ивовые кусты.

Вьётся под ногами тропинка, вздрагивает на кукане сазан. Его последние толчки – через кукан, в руку – будто говорят мне: да, побеждён, но ведь не сдался же! Удилище чуть не сломал, заставив колотиться сердце соперника в бешеном темпе.