Уходит солнце, тускнеет за окном небо. Сумрак заволакивает дом. Зажигаем керосиновую лампу. И по нечаянно-капризному сцеплению ассоциаций Л. вспоминает Париж, где мы были больше десяти лет назад – в конце девяностых. Где-то в кафе, кажется, на улице Лафайет, Л. видела такую же, как у нас, стилизованную под старину лампу. Только она, конечно, была электрической.

Мы были там, в Париже, в каком-то экстатическом состоянии. Особенно – в первые дни. Почти с детским простодушием радовались, узнавая знакомые по книгам и фильмам улицы, площади, картины в Лувре, набережную Сены, Монмартр. Бродили по Елисейским Полям с ощущением, будто вот сейчас, у нас на глазах, материализуется собственный сон. А у Эйфелевой башни, куда добрались только на третий день, Л. вдруг, будто опомнившись, вскрикнула удивлённо:

– Мы – в Париже!!!

Нет, к этому моменту мы не первый раз оказались за границей. До Парижа был Сан-Франциско с калифорнийскими зелёно-жёлтыми пейзажами (столь любимыми Голливудом, настойчиво демонстрирующим их всему миру), но такого, как в Париже, эффекта узнавания, встречи с чем-то близким, не было. По Версалю мы ходили – хоть и с экскурсоводом, но – как по своему дому; сфотографировали в окно проливной дождь и вспыхнувшую потом над королевским парком роскошную радугу («Как у нас, над Клязьмой!» – сказала Л.); на Монмартре, разглядывая галерею картин уличных художников, конечно же, заявили друг другу, весьма довольные своей наблюдательностью:

– Такая же у нас, на Арбате!

Но чего у нас тогда не было (а сейчас в центре Москвы появилось), это – совершенно сказочное, изобретательно-праздничное разноцветье улиц. С подсветкой лепнины старых зданий, с их контуром, прорисованным лампочками, с бегущими по ветвям деревьев огоньками. И когда мы вернулись после семи дней в тёплом Париже (в конце октября плюс двадцать!) в дождливую, холодную Москву, не дождь и холод ошеломили нас, к ним мы были готовы, а освещение. Широкие, пустынные в этот совсем не поздний вечерний час улицы, по которым мчало нас такси, были неприветливо-сумрачными, здания невозможно рассмотреть, светились только окна. До Парижа мы на это не обращали внимания.

Приехав же в Шереметьевку догуливать отпуск (там мы снимали дачу), совсем загрустили. Старые стандартные дома скрипели от ветхости, их время от времени сотрясал гул самолётов, идущих на посадку в аэропорт, и до поздней ночи по тусклым аллеям дачного посёлка носились два лохматых пса, оглашавших окрестности громким лаем. Псов мы, в общем-то, любили, кормили и дружески трепали каждого за холку, но почему-то после праздничного Парижа их голоса нам стали казаться чересчур резкими.

Надо было избавляться от «послепарижского» синдрома. Как? Ещё раз съездить в Париж, но уже – в воображении? И я сочинил для Л. вот такие стишки.

…Мы уедем в Париж,

В Елисейских Полях загуляем,

И на плас Этуаль я за франк тебе розу куплю.

В кабачке «а ля рюс»

Мы шампанским в окно постреляем.

Я, признаться, в Париже шампанское очень люблю.

А ещё мы придём на Монмартр,

Где рисуют прохожих.

Он похож на Арбат,

Весь такой безалаберно свой.

А на башне Эйфеля нам станет немножко тревожно,

Как у птиц, залетевших в стратосферно-озоновый слой.

Ах, Париж, наш Париж!

Мы парим над твоими мостами,

Как в картине Шагала летим мы вдвоём налегке.

О, парижские улицы, мы навсегда теперь с вами

До последнего франка в дырявом моём кошельке.

Мы озябнем парить

И по улицам шлёндрать устанем,

Пить коктейли в бистро,

На парижских ажанов глазеть.

Я небрежно скажу, что Париж, нет, не плох, но местами

Утомителен очень.

И домой нам пора улететь.

Мы вернёмся в Москву.

В Шереметьевку.

В сосны и слякоть.

Двух мохнатых собак мы услышим приветственный лай.

Грусть сожмёт нам сердца.

Но она не заставит нас плакать.

Скоро лето придёт, мы укатим с тобой на Валдай!

Сейчас, в свете керосиновой лампы, вспоминать поездку в Париж было почему-то особенно уютно. И – спокойно. Может быть, потому что тогда же, в конце девяностых, приехав в деревню повидать дальнюю Людмилину родню, мы, бывавшие здесь и прежде, обострённым после парижского вояжа зрением вдруг увидели поразительную красоту этих мест.

С холма, увенчанного земляным валом правильной формы (когда-то здесь, утверждают краеведы, было древнерусское городище), видны синеющие в Заречье заповедные лесные дали; речная излучина внизу серебрится в просторной зелёной пойме, окутанная голубой дымкой; а в мае здешние берега Клязьмы охвачены белым пожаром цветущей черёмухи – её аромат душистым половодьем затапливает единственную деревенскую улицу, состоящую из полусотни домов.

Один из них мы – спустя год – и присмотрели.

И однажды поняли: свой дом на своей земле – это не столько материальная, сколько духовная субстанция. То, что преобразует человека. То, что пропитывает его душу силой и желанием жить, какой бы невыносимой иногда ни казалась жизнь.

…В окне обозначилась деревенская улица – загорелся на столбе, под жестяной тарелкой, единственный здесь фонарь. Где-то починили обрыв. И мы включили свет в доме. Он показался нам таким резким, что мы его тут же и выключили, оставив зажжённой лампу. При ней словно бы теплее шёл разговор, его хотелось длить и длить. Вспомнили, как местные окающие мастера, невольно, не напоказ демонстрируя и предприимчивость, и чувство красоты, истово переделывали наш дом; как деревенские жители потянулись смотреть на устланные золотистой вагонкой стены, на новые печи с камином, фигурную лестницу на второй этаж, книжные полки от пола до потолка.

– Умеем делать, когда захотим! – говорила потом деревня не без некоторой гордости.

Я же в те дни немало был удивлён другим: в спокойно-покладистом характере Л. вдруг прорезалось лидерское начало – ей важно было зарядить всех вокруг собственным энтузиазмом. И вот уже появилась у бани, после коллективного субботника, цепочка юных яблонь, напротив, у забора – грядка, а у крыльца – клумба. Подсмеиваясь над собой, Л. вспомнила, как много лет назад, участвуя в полушуточном опросе «Каким зверьком или птицей вы можете представить себя в иной жизни?»

вполне серьёзно ответила: «Деревом». Для неё с детских лет дерево было живым существом. Укореняясь, разрастаясь вниз и вверх, оно соединяло землю с небом, становясь символом чаемой гармонии в нашем негармоничном мире. Видимо, в соответствии с этой, скорее всего – неосознанной программой Л. и укоренялась здесь, заражая нас своей страстью.