Перед своим допросом Шекелс слышал мой рассказ об обстоятельствах, связанных с поездкой в Вашингтон с Брауном и Гамильтоном, и, несомненно, именно поэтому заговорил о «двух мужчинах» и о том, что я играл на скрипке. Таковы были его домыслы, совершенно лживые. И все же в Вашингтоне нашелся человек, который вызвался подтвердить их.

Бенджамин Торн засвидетельствовал, что он жил у Шекелса в 1841 году и видел цветного боя, игравшего на скрипке. «Шекелс сказал, что это бой на продажу. Слышал, как его хозяин сказал ему, что должен его продать. Бой подтвердил мне, что он невольник. При передаче денег я не присутствовал. Не берусь утверждать под присягой, что это тот же бой. Хозяин его едва не слезы лил; а бой так и впрямь разрыдался! Я занят в этом бизнесе двадцать лет, отвожу рабов на Юг и возвращаюсь обратно. Когда не могу заниматься этим, занимаюсь чем-нибудь другим».

Затем в качестве свидетеля был вызван я, но был внесен протест, и суд решил, что мое свидетельство недопустимо. Оно было отвергнуто исключительно на том основании, что я цветной, – тот факт, что я свободный гражданин Нью-Йорка, не обсуждался.

Поскольку Шекелс засвидетельствовал, что была выписана купчая, обвинение потребовало, чтобы Берч ее предъявил – такой документ подтвердил бы свидетельские показания Торна и Шекелса. Адвокат обвиняемого настаивал на некоем обоснованном объяснении ее непредъявления, причем в качестве свидетеля в свою пользу предложил самого Берча. Со стороны адвоката штата был подан протест на подобное свидетельство – оно противоречит всем правилам дачи свидетельских показаний, и если его позволить, то это повредит целям правосудия. Однако такое свидетельство было принято судом. Берч поклялся, что таковая купчая была составлена и подписана, но он ее потерял и не знает, что с нею сталось! После этого судье была подана просьба отрядить полицейского офицера к месту жительства Берча с указанием доставить в суд его бухгалтерские книги, содержащие сведения о продажах за 1841 год. Просьба была удовлетворена, и прежде чем кто-либо успел принять меры, дабы помешать этому, офицер получил указанные книги и доставил их в суд. Были найдены продажи за 1841 год и тщательно изучены, но записи о продаже меня под каким бы то ни было именем там не оказалось.

На основании этого свидетельства суд счел установленным тот факт, что Берч в отношении меня невиновен, и он был соответственно освобожден из-под стражи.

Затем Берч и его приспешники сделали попытку выдвинуть против меня обвинение в том, что я сговорился с двумя белыми обманом выудить из него деньги – насколько успешной была их попытка, явствует выдержка из статьи в газете «Нью-Йорк таймс», опубликованной через день или два после судебного заседания.

«Адвокат обвиняемого, перед тем как обвиняемый был освобожден, составил подписанный Берчем аффидевит и заручился предписанием против чернокожего, обвиняемого в сговоре с двумя вышеупомянутыми белыми, дабы обманом заставить Берча уплатить 650 долларов[108]. Предписание было исполнено, и чернокожего арестовали и привели на суд судьи Годдарда. Берч и его свидетели явились в суд, и Генри Нортап выступил как адвокат чернокожего, заявив, что готов быть поверенным обвиняемого и не просит никакой отсрочки. Однако Берч, после недолгой приватной консультации с Шекелсом, заявил судье, что желает отозвать жалобу, поскольку не собирается давать ей хода. Адвокат обвиняемого заверил судью, что если жалоба была отозвана, то это сделано без требований или согласия обвиняемого. Затем Берч попросил судью позволить ему забрать жалобу и предписание, и взял их. Адвокат обвиняемого возражал против получения им этих документов и настаивал, что они должны остаться частью судебного дела и что суд должен подтвердить осуществляемые процедуры. Берч отдал документы обратно, и суд вынес решение о прекращении дела по требованию обвинения и отправил дело в архив».

Наверно, кто-то может поверить утверждениям работорговца – те, в чьих мыслях его беспочвенные обвинения будут весомее рассказа какого-то цветного. Да, я простой представитель забитой, униженной расы, на чей смиренный голос угнетатели могут не обращать внимания. Но, зная истину и с полным чувством своей ответственности, я торжественно заявляю перед людьми и Богом, что любые обвинения или утверждения о том, что я прямо или косвенно сговаривался с кем-то о своей продаже; что любой иной рассказ о моем посещении Вашингтона, моей поимке и заключении в невольничьем загоне Уильямса, отличающийся от изложенного на этих страницах, – это полная и абсолютная ложь. Я никогда не играл на скрипке в Вашингтоне. Я никогда не был в гостинице «Пароход» и ни разу, насколько мне известно, не видел ни Торна, ни Шекелса вплоть до прошлого января.

История, сплетенная троицей работорговцев, – это фальсификация столь же абсурдная, сколь низкая и необоснованная. Будь она верна, я не стал бы сворачивать с дороги на обратном пути к свободе с целью привлечь к ответственности Берча. Я скорее избегал бы его, нежели искал. Ведь тогда такой шаг навлек бы на меня бесчестье. Если бы утверждения Берча и его сотоварищей о моей виновности содержали хотя бы крупицу истины, то как можно предполагать, что я (страстно желая увидеть семью после 12 лет разлуки) добровольно возбудил бы это судебное разбирательство, рискуя оказаться в тюрьме, прежде чем увижусь с женой и детьми?

Однако я взял на себя труд отыскать Берча и выступать против него в суде, обвиняя в преступном похищении. И единственным мотивом, побуждавшим меня сделать этот шаг, было жгучее чувство несправедливости, которую он навлек на меня, и желание предать его правосудию. Он был оправдан – притом в такой манере и такими средствами, какие были здесь описаны. Человеческий суд позволил ему уйти от ответственности; но есть иной – высший суд, где лжесвидетельство не восторжествует.

Мы выехали из Вашингтона 20 января и, проследовав через Филадельфию, Нью-Йорк и Олбани, вечером 21 числа достигли Сэнди-Хилл. Сердце мое переполняло счастье, когда я оглядывался по сторонам, видя вокруг знакомые пейзажи, когда я оказался посреди друзей былых дней. Утром в компании нескольких знакомых я отправился в Гленс-Фоллс, где жили Энни и наши дети.

Когда я вошел в их уютный домик, первой меня встретила Маргарет. Она меня не узнала. Когда я покинул дом, ей было всего семь лет, она была маленькой шаловливой девочкой, игравшей со своими игрушками. Теперь же она стала молодой женщиной – вышла замуж, и рядом с нею стоял ясноглазый мальчик. Не позабыв о его порабощенном, несчастном дедушке, она дала ребенку имя Соломон Нортап Стонтон. Когда я назвал себя, Маргарет испытала столь сильные чувства, что лишилась дара речи. Вскоре в комнату вошла Элизабет, а из гостиницы прибежала Энни, которой сообщили о моем прибытии. Они обняли меня и со слезами, струившимися по щекам, повисли у меня на шее. Но здесь я опущу занавес – эту сцену лучше воображать, нежели описывать.

Прибытие домой и первая встреча с женой и детьми