Инга выключила телефон и снова посмотрела за окно. Таксист выбрался из паутины переулков и теперь быстро гнал по Тверской.

В приступе внезапного самобичевания Инга подумала, что все это произошло из-за ее собственных неправильных решений. Она продолжала отношения с Ильей, хотя больше не хотела с ним оставаться. Вместе с тем, не начни она встречаться с Антоном, Илья и его нелепые сексуальные фантазии не раздражали бы ее так сильно. Она бы посмеялась в ответ на его просьбу надеть в следующий раз корсет и сапоги, а может, ей бы даже самую малость польстило, что он видит ее в таком образе. Но в последнее время ее злило в Илье все – скомканные чеки на бочке-тумбочке у двери, запах его духов, которые она же и подарила (они оказались более сладкими, чем почудилось ей в магазине, и совсем ей не нравились), вечно не заправленная кровать и забрызганное зеркало, то, как долго Илья укладывает свою прическу гелем, стараясь придать ей небрежный вид, его короткие пальцы, постоянно соскальзывающий с одного плеча рюкзак, как он разговаривает, едва заметно растягивая букву «а», как стонет во время секса, как сидит, развалившись в рабочем кресле, на планерках и как трусит поцеловать ее в кафе. Но самое главное, ее злили все эти кляпы, плетки, наручники, повязки на глаза, и она презирала Илью за то, что он этого хотел. Пережив первый, давний приступ гадливости, Инга попыталась относиться к его желаниям как к новому опыту – пусть это ее не возбуждало, но хотя бы интересовало своей новизной. Однако с тех пор как в Ингиной жизни возник Антон с образцово нормальными желаниями, секс с Ильей превратился в наказание. Илья досаждал ей своими просьбами, которые он произносил с неизменным придыханием, и само это придыхание досаждало ей тоже.

Поэтому вчера она была так раздражена. Теперь же видела: расстанься она с Ильей сразу, ничего бы не случилось. Выходит, что и обвинять его особо не в чем. Он, несомненно, был груб, эгоистичен и чуткостью мог сравниться разве что с табуреткой, но заподозрить его в умышленном злодействе как-то не получалось.

Инга заметила, что они почти подъехали к ее дому, и убрала телефон в сумку. Если она хочет окончательно понять для себя, что вчера произошло, ее мыслям нужно отстояться. Сначала приведет себя в порядок, пойдет в офис и займется делами – до Парижа оставалась всего неделя. Работа точно ее отвлечет, а скоро она вообще оставит все это в прошлом и наконец-то начнет жить по-настоящему.

Максим потребовал, чтобы она привезла ему из Парижа какой-нибудь алкоголь «в изящной бутылке». Вообще-то он мог этого не говорить, потому что они и так неизменно привозили друг другу из поездок выпивку. У Инги скопился уже целый полк бутылок от Максима (все изящные), и в каждой было какое-то неведомое местное пойло – Максим любил аутентичность, хотя и соглашался, что пить это невозможно. Мать сказала, что ей ничего привозить не надо. Этого она тоже могла не говорить, потому что это было неправдой. Инга знала, что, если она действительно не привезет ей никакого сувенира, как однажды случилось, мать хоть и сделает вид, что не заметила, все равно обидится.

Последние дни перед отъездом Инга провела в радостном предвкушении. Она даже добавила в приложение с прогнозом погоды Париж и теперь каждое утро проверяла его, решая, что взять с собой из одежды. Погода обещала быть замечательной.

Илью Инга избегала: на сообщения отвечала скупо, от встреч уклонялась под предлогом подготовки к пресс-туру. Они виделись на работе, но наедине не оставались, а потом Илья улетел в Лондон.

Перед отъездом Инга с Антоном ходили гулять. Они с Антоном встретились на Маяковской, прошли вдоль Патриарших прудов, мимо ажурного особняка, оказавшегося домом приемов МИДа, вышли к Арбатской, оттуда к Пушкинскому музею, потом спустились к реке и пошли по набережной. Инга буквально висла у Антона на руке. На Патриарших люди толпились перед барами или сидели на подоконниках в огромных, до земли, окнах. В переулках и жилых дворах, по которым Инга с Антоном пробирались к центру, было, наоборот, тихо и пусто, на Волхонке им навстречу неслись машины, а на набережной, трезвоня, велосипедисты. Инге было так хорошо, что ей казалось, будто она нежится на перине. Антон то и дело останавливался, разворачивал ее к себе и целовал. Одна балетка немного натирала Инге ногу, но это было даже хорошо: от незначительного неудобства безупречность того дня казалась только рельефнее.

В воскресенье рано утром она поехала в аэропорт.

Накануне Инга плохо спала: ей снилось, что она заблудилась в аэропорту и никак не может найти нужный гейт, а самолет вот-вот улетит. Она проснулась за двадцать минут до будильника, который и так стоял на несусветную рань, но была только рада, что ее муторный сон закончился. Такси приехало быстро, дороги были свободны, поэтому в аэропорту она оказалась почти за полчаса до назначенного срока. Инга купила кофе и встала под табло с расписанием вылетов, где договорилась встретиться с журналистами.

Командировку в целом Инга предвкушала с удовольствием, но этот первый день заранее ее тяготил. Она считала себя ужасно неорганизованной – ей даже собственные сборы давались с трудом, что уж говорить о десятке людей. Перед самым выходом Инга, волнуясь, еще раз просмотрела распечатанные билеты, сложила их вместе с паспортом в папку и убрала в сумку, но, едва сев в такси, заволновалась, что папку забыла. Потом ей стало параноидально казаться, что какой-нибудь билет волшебным образом испарится, – и даже несмотря на то, что все они хранились еще и в почте, Инга постоянно дергалась и кидалась проверять. Она мечтала, чтобы никто не опоздал, и заранее пугала себя фантазиями, что будет, если кто-нибудь все-таки опоздает. А что будет, если возникнут проблемы на паспортном контроле? А если потеряется багаж? А если за ними уже в Париже не приедет арендованная машина? От каждого такого вопроса Инга холодела.

Опасения оказались почти напрасными: восемь из десяти журналистов приехали вовремя, а по-настоящему опоздал только один, но и он нагнал их в очереди на границе. Все были сонные, поэтому неразговорчивые. С одной стороны, Ингу это радовало – она и сама пока не находила в себе сил разговаривать, но с другой стороны, опять же, пугало – если они такие хмурые, то наверняка оттого, что уже недовольны ею, Ингой! Она старалась улыбаться больше обычного и соглашаться со всеми их замечаниями. От собственного заискивания ей было тошно, но побороть его Инга не могла.

Нужный гейт был совсем рядом, и когда они подошли к нему, до посадки оставался еще час. Всем тут же куда-то понадобилось – за кофе, за водой, в туалет, поискать курилку. Инга вызвалась посторожить вещи, и журналисты разбрелись по аэропорту.

Окруженная кольцом чемоданов, она примостилась на холодном металлическом кресле и полистала фейсбук. Сразу же наткнулась на пост своей знакомой, сторонницы правильного питания. Та писала, что решила отказаться от кофеина – в ее случае не от самого кофе (то, что она все еще пьет кофе, было кощунственно даже предположить), а от зеленого чая, который раньше позволяла себе один-два раза в день. Засыпается легче, уверяла знакомая, а настроение более ровное. «Ай лайк ит!» – заканчивала она русскими буквами, снабдив фразу подмигивающим смайликом. Следом шел пост другого Ингиного знакомого, на этот раз о психотерапии. Он иронично жаловался, что психолог учит его отстаивать границы дозволенного, но явно не преуспевает – вот уже год их консультации проходят в восемь утра, что ему, клиенту, неудобно, только он все никак не может набраться смелости об этом сказать. Еще ниже Инге попался пост той самой девушки, которая два года не могла найти работу, – с номером карты, куда она просила сердобольных френдов перевести деньги на антидепрессанты. Инга переключилась на свой секретный аккаунт и злорадно написала в комментариях, что, если бы девушка начала работать, ей бы не понадобились ни антидепрессанты, ни чужие деньги.