Илья отодвинул зеркальную панель и стал рыться в своих футболках. Когда он снова повернулся к Инге, лицо у него было совершенно спокойным. Она уже приготовилась говорить, но, увидев его выражение, как будто налетела на препятствие. Молча взяв майку, она переоделась, так ничего и не сказав.

– Может, хочешь чаю? – спросил Илья.

– Нет, – ответила Инга. Как ни странно, голос ее звучал обыденно.

– Слушай, прости, что я на тебя наехал, – сказал Илья. – Мне, конечно, не стоило так. Ты просто меня разозлила. Ну что, мир?

Улыбнувшись опять, он протянул ей руку с оттопыренным мизинцем. Инга с недоумением уставилась на его мизинец. Илья взял ее руку, переплел их мизинцы вместе и потряс.

Инга вдруг рассмеялась. Это все было настолько абсурдно, настолько дико, что у нее закончились слова.

– Ну вот, я рад, что ты повеселела, – удовлетворенно сказал Илья. – Пойду вытру воду на кухне. Точно не хочешь чаю?

Инга опять сказала нет, а когда Илья вышел, опустилась на кровать. Она посмотрела на свою одежду, разбросанную на полу, и подумала, что нужно сейчас же собраться, уехать и больше никогда не возвращаться. Все произошедшее казалось ей таким сломанным и безумным, что ей срочно надо было вырваться на воздух, прочистить голову, позвонить Максиму. Но в то же время не хотелось совершать никаких резких движений: ни суетиться, ни натягивать на себя в спешке одежду, ни куда-то бежать она просто не могла. Ее, наоборот, начало клонить в сон. Как славно было бы лечь под одеяло, свернуться клубочком и некоторое время вообще ни о чем не думать.

Когда Илья зашел в комнату, Инга продолжала сидеть на кровати, разглядывая пол перед собой.

– Я все-таки принес тебе чай.

– Я прилягу.

– Ты спать хочешь? Сейчас даже десяти нет.

– Я на минуточку, – пообещала Инга и, едва успев натянуть на себя одеяло, мгновенно уснула.

Она открыла глаза, когда рассвело. Было еще совсем рано, и свет с улицы казался холодным. Несколько секунд Инга смотрела на синеватые утренние сумерки за окном, балансируя между сном и бодрствованием, а потом разом вывалилась в реальность, вспомнив, что произошло вчера.

Илья еще спал. Инга пошарила рукой по тумбочке в поисках телефона, но его там не оказалось – она не могла вспомнить, когда вчера в последний раз держала его. Оттого что нельзя было сию же секунду почувствовать в руках его знакомую тяжесть, посмотреть, сколько времени, привычно открыть соцсети, Инга занервничала, словно очнулась в незнакомом месте и потеряла последнюю связь с домом.

Вставать и искать телефон ей не хотелось. Вообще не хотелось лишний раз шевелиться, чтобы не разбудить Илью. Лучше всего было бы пролежать так весь день, тихо и незаметно, чтобы никто ее не видел. Однако глухая тишина, которая снизошла на нее вчера вечером и заставила уснуть, больше не была абсолютной. Инга слышала, как внутри нее – почему-то не в голове, а в животе – рождается что-то темное. Это было похоже на далекий гул, который постепенно приближался, и Инга знала, что если продолжить лежать без движения, то этот гул докатится и обрушится на нее, беззащитную, валом мыслей.

Поэтому Инга сдерживала его, сколько могла, а когда почувствовала, что больше не может не думать, выскользнула из кровати и отправилась в ванную. Телефон почти наверняка был на кухне, но заходить туда Инге не хотелось. Ванная была ближе. Инга изучила свое лицо в зеркале. Тушь, которую она вчера не смыла, размазалась, отчего под глазами залегли тени, и Инга выглядела более изможденной, чем на самом деле была. Она умылась с мылом, запоздало вспомнив, что у нее с собой ничего нет, даже зубной щетки. Отправляясь после работы к Илье, она дала себе слово, что не останется у него на ночь и вернется домой. За последние полторы недели она ни разу не ночевала здесь, каждый раз находя предлог, чтобы уехать.

Бортик раковины был усеян крохотными волосками – видимо, Илья брился здесь вчера. Она смыла их водой. Инга знала, что раньше ей было бы противно – ее вообще всегда раздражала мелкая бытовая неопрятность Ильи, которую не могла победить даже регулярно приходящая домработница, но сегодня это не имело значения. Чувство, намного большее, чем простое недовольство, затмевало Инге все.

Она заставила себя, наконец, зайти на кухню и сразу увидела свой телефон на столе. Включила его и посмотрела на время – шесть двадцать восемь утра. Если она прямо сейчас вызовет такси домой, то успеет переодеться, нормально собраться и не опоздает в офис. У Ильи будильник обычно стоял на семь, а это значило, что был шанс уйти, пока он не проснулся. Инга прокралась в спальню, собрала свои вещи, разбросанные по полу, и переоделась на кухне. Такси приехало через три минуты, и Инга на цыпочках выбралась из квартиры.

Угрожающий гул, который почти смолк, пока Инга осуществляла план бегства, зазвучал с новой силой, как только она села в такси. Сонный водитель молчал. Окончательно рассвело, и стало ясно, что день будет солнечным. Инга некоторое время смотрела в окно на то, как солнце отражается в стеклах проносящихся мимо домов, словно перескакивая из одного в другое. Когда она поняла, что гул снова подобрался к ней слишком близко, то открыла чат с Максимом и приготовилась писать.

Но только что писать? Инга уставилась на их с Максимом последние сообщения – разговор обрывался на его вопросе про то, как люди обычно знакомятся. Инга мотнула переписку вверх, просматривая сообщения. Странное дело: от вчерашней обиды не осталось и следа. Наоборот, Инга теперь отчетливо видела собственное лицемерие. Конечно, Максим был прав: она просто считала, что слишком хороша для какого-то охранника. Сегодня честность давалась ей без усилий.

Тем не менее в свете этого прерванного разговора начинать новый было непросто. Особенно учитывая, о чем Инга собиралась рассказать.

А, в общем-то, о чем? Как это назвать? Слово «изнасилование» вертелось на языке, но следом перед глазами вставал образ маньяка в темной подворотне. Инга, конечно, достаточно читала соцсети, чтобы уверенно отвечать: изнасилование – это любой секс без согласия, но она все равно не могла найти в себе смелости бросить это слово, пусть даже не самому Илье, а Максиму. Ее обвинениям придало бы веса то, что она отбивалась и кричала «нет», но она не делала ничего такого. Она вообще не сопротивлялась.

Когда раз в полгода в соцсетях вспыхивал очередной скандал, связанный с насилием, Инга следила за ним с жадностью. Ей доставляло тягучее, мучительное удовольствие разбираться в деталях. Было стыдно, но так приятно сидеть в уютном кресле по другую сторону экрана и злорадно рассуждать: а чего она ждала, идя к нему домой? А почему так долго молчала? Или – да он всего-навсего погладил ее по коленке, нашла из-за чего страдать! Инга была девушкой прогрессивной, поэтому все правильные ответы знала наперед: нельзя обвинять жертву, молчала – потому что боялась осуждения, порог травмируемости у всех разный. Однако в глубине души она все равно не могла справиться со злорадством: с ней бы такого никогда не произошло!

Если бы она сейчас захотела объяснить, отчего ей так плохо, пришлось бы рассказывать с начала: как Илья пристал к ней с глупыми сапогами, как ей стало противно, как он ей нахамил и как она была взбешена, как после этого он подошел к ней по-хозяйски и стал целовать, хотя не мог не видеть, что ее трясет от отвращения. Воспоминания об этом окатили ее жаркой волной, и она на секунду опять ощутила обездвижившую ее тогда ярость. Но чем больше деталей произошедшего перечисляла Инга, тем больше чувствовала, что как будто оправдывается. Ей всегда казалось, что «изнасилование» не должно было нуждаться в контексте, это слово само по себе несет сразу и страх, и унижение, и беспомощность. Если ей, Инге, нужно было сопровождать его пояснениями, то это уже как будто и не изнасилование вовсе.