улыбнулся, словно пытаясь рассеять последнее облачко. Он, пытливо глядящий на Николая, сам боялся чужой пытливости, даже намека: «А не завидуешь ли?» — Ты не подумай, — сказал он, вытаскивая новую папиросу, — не подумай, что завидую. Есть чему! Тоже мне, работа! А что касается перевода обратно в цех, так я тебя не понимаю. Люди стараются повыше подняться, а ты вниз по лесенке…

— Ну ее к черту, эту лесенку! — отмахнулся Николай. — Помнишь, мастер говорил о припуске литья и поковок, о стружке. Можно еще сказать о неэкономной раскройке и заготовке…

— Можно было бы, — перебил его Плетнев. — Но Громов заявил, что это не имеет прямого отношения к разговору.

— Не имеет? А то, что неправильно используется мощность оборудования? Это как? А то, что на карусельном станке обрабатываются детали с воробьиный нос? А то, что не думаем мы, как увеличить мощность станка, разве это не имеет отношения к авралам, к неритмичной работе?

— Возможно, — лениво отозвался Плетнев. — Ты производственник. Ты и должен был все это высказать.

— Я и высказываю.

— А мне-то зачем? Ты ему выскажи! Пусть он послушает.

— Он-то послушает, да ни черта не сделает!

— А ты сам делай. Ты же дома сидишь над какими-то расчетами и чертежами. Недаром учился.

— А ты не хочешь сидеть? — обозлился Николай. — Ты не учился?

— На Громова надо было кричать, а не на меня! — засмеялся Плетнев.

— На всех надо, на всех таких! — зло проговорил Николай. — Ты тоже хорош, Василий Григорьевич! Занимаешься самоусовершенствованием, а кто-то должен работать!

— А ты?

— А я? — Николай остановился. — А я все, что знаю, все стараюсь отдать, все к делу приспособить.

— Много же ты приспособил!

Издевка обидела Николая.

— А разве я виноват, что меня из цеха забрали?

— Все, что знает! — не слушая его, усмехнулся Плетнев. — Да много ли ты знаешь, уважаемый Николай Павлович? У самого никакой подготовки, а берешься учить других!

— Я человек рабочий, и ты меня не обидишь, — сказал Николай и почувствовал, что он говорит не своими, а чьими-то чужими словами. — Я и за токаря, и за фрезеровщика, и за строгальщика смогу! Хоть сейчас вниз по лесенке, а ты куда?

— А ты, я вижу, злой парень. А? — неожиданно проговорил Плетнев. — Представляю, что бы ты стал говорить на месте Громова, доведись тебе забраться в его кресло. Накостылял бы мне по-рабочему! Я о тебе думал по-иному… Впрочем, конечно, время идет. Если тебе удастся выдвинуться, ты этот разговор, надо полагать, припомнишь.

— Никакого мне выдвижения не надо! Я в цех пойду!

Сергей Сергеевич сидел в комнате жены и жаловался на плохо проведенный день, на Плетнева, имени которого не мог спокойно произносить.

— Плетнева я знаю, — сказала Софья Анатольевна. — Он из нашего института.

— Да ты знаешь всех моих заклятых друзей!

— Ты не представляешь, какой он забавный, — улыбнулась Софья Анатольевна, что-то вспоминая.

— Забавный? — удивился Сергей Сергеевич. — Сволочь он, вот он кто!

Софья Анатольевна положила свою тонкую руку на широкую ладонь мужа и, не обратив внимания на его слова, сказала:

— А ты послушай, послушай…

И начала рассказывать.

Вспомнились ей давние годы, когда Плетнев ходил в тесном пиджачке и узеньких брюках, шею заматывал шелковым полосатым кашне, старался быть серьезнее других. Когда Софа поступила в институт, Плетнев был уже на пятом курсе. Однажды он пришел на лекции в очках. Товарищи окружили его. Самый маленький, прозванный Вьюном, заметил, что очки были из простых, оконных стекол, и стал издеваться над ним. Плетнев ударил Вьюна кулаком по лицу. Вьюн сорвал очки и растоптал их на крыльце. Плетнев только усмехнулся. В глазах девушек он стал героем, и Софа познакомилась с ним. Оказывается, он давно заметил ее и удивился, почему она ходит одна. «А вы?» — спросила Софа. «Я могу защитить себя сам и не нуждаюсь в друзьях. А вы — девушка, вы — другое дело…» — «Вот как!» — она спокойно разорвала на мелкие кусочки театральный билет, который он купил ей, усеяла обрывками тротуар и, не попрощавшись, ушла…

Близился Новый год. В институте устраивали бал-маскарад. Плетнев явился в узкой маске, скрывавшей только глаза. Очевидно, хотел быть узнанным. Софа пришла без маски. Начались танцы. Плетнев отказался танцевать и стоял в стороне со скрещенными на груди руками. После одиннадцати маски разбрелись по углам. Две из них подбежали к Плетневу и сказали, что они решили устроить новогоднее гаданье, так, для смеха, и попросили проводить их. «Нам нужно на перекресток, обязательно… пойдемте с нами… вы такой храбрый». — «Вы шутите?» — хмуро спросил Плетнев. «Нет, правда, мы считаем вас храбрым», — подтвердила подошедшая к ним Софа. Одетые, в масках, они вышли на просторный двор. У самого крыльца стояли сосны, словно они забежали сюда с лесной опушки по глубокому снегу. Ночь была безлунной, снежной, почти без тропинок. Плетнев, идя впереди, сбивался в сугробы. За ним шло уже шесть человек. Девушка, ее звали Аней, попросила Плетнева остановиться. Все собрались тесным кружком. Перестав смеяться и с некоторой таинственностью в голосе она сказала, что для гаданья нужен непременно перекресток. «Самый ближний — у кладбища», — сказал студент-первокурсник, посмотрел на Плетнева и засмеялся. Софа приняла это предложение, и Плетнев пошел, сутуля острые плечи. Шли медленно, изредка оглядываясь на огни города. Где-то далеко — об этом можно было только догадываться по колебаниям света — началась разливка металла, и тогда из темноты выступал, словно тень, силуэт двуглавого собора. Говор девушек стал тише. Вскоре они оказались на перекрестке, вблизи кладбищенской ограды. Одна дорога вела из города на дачи, другая, пересекавшая ее, где-то соединялась со старым уральским трактом. Направо был плотно сошедшийся к ночи лес, налево — стайка сосен, приютившая студенческий городок, а за ним, теперь уже словно в долине, — огни города. Плетнев остановился на самом кресте дорог. «Вот здесь, — проговорила Софа. — Сколько нас? Семь человек? Жаль, одного не хватает. Впрочем, Плетнев двоих заменит. Не сердитесь, слышите? Не смогла умолчать». Она посмотрела на Плетнева, но не увидела ничего за темной прорезью в маске. Такие же прорези вместо глаз смотрели на нее из-за плеча, и одна смеющаяся со вздернутым носом маска показалась ей особенно глупой и неуместной в такую минуту. «Ложитесь на спину, по двое на каждой стороне… Кому-то одному придется, нас только семеро… Ложитесь на снег и слушайте: если телегу услышите — значит свадьба, если что заколачивают, — смерть, если покажется, рельсы гудят, — ехать куда-нибудь». Первокурсник засмеялся, стал грозить комитетом комсомола. Софа ответила, что это забава, и первая легла в снег. Рядом с ней лег Плетнев. Снег забился ему